Бой усиливался. Ревели орудия, миномёты и пулемёты. Выли самолёты и бомбы. Визжали мины, снаряды. Со свистом носились пули, шипели, остывая в болоте, осколки и покореженные куски разбитой взрывами техники. Стоны, крики, мольбы и голоса людей просто терялись в этой какофонии войны. Люди рвались вперед. Бегом, перебежками, плюхаясь в дымящиеся воронки. На четвереньках и ползком по-пластунски, просто ползком, из последних сил сгребая ослабевшими руками вырванную траву и корни деревьев. Червями, грязными уродливыми гусеницами люди лезли в прорыв к своим. Несколько сот метров ада. Несколько сот метров, где смерть, хохоча, пьяная от крови размахивала как вентилятором своей косой. Кровь лилась не ручьями и реками, она била фонтанами из оторванных рук, ног, голов. Стекала потоками из распоротых животов и сизых человеческих кишок. Ад на земле? Война-это ад на земле, устроенный человеком, созданный им рукотворный филиал ада был здесь, в Мясном бору, у коридора Долины смерти.

В реве боя даже хохочущая смерть не сразу услышала звук танкового мотора. Не почуяла за опьяняющим сладким запахом сотен гниющих тел и свежей крови запах солярочного выхлопа. А, увидев выползший на край болота советский танк, на секунду остолбенела. Кто смел нарушить её вальс, её смертоносный танец?

Ерзая по наваленным тут и там бревнам, мастерски объезжая воронки и рытвины, перемалывая блестящими на солнце траками мох и черную жижу танк полз вперёд. Огрызаясь короткими пулеметными очередями, харкая с коротких остановок 76-мм раскаленными болванками, он ворвался в Долину смерти. За танком, прикрываясь его бронёй, серыми призраками шли люди. Шли, несли своих товарищей в чёрных от крови и грязи бинтах, волокли на плащ-палатках серые тела. Выстрел, торфяной фонтан и на левом фланге замолчал немецкий пулемёт, десяток человек выиграли 5 минут жизни и десять метров коридора. Рык двигателя, жёлтая щепа вперемешку с болотной жижей из-под гусениц, маневр, очередь из пулемёта и несколько серо-зелёных фигур ткнулись в землю лицами.

Смерть застыла, остолбенев. Рев боя начал стихать. Чёрные от грязи люди выползали из рытвин и воронок и спешно покидали коридор. Танк, будто жалом поводя орудием, садил фугасными на вспышки из леса. Выстрел, сноп пламени, чёрный фонтан разрыва, погасший зрачок пулемёта. Один, второй, третий. Серо-зелёные фигурки на опушке забегали, подхватывая тела своих раненых, стали отходить в глубь леса. Десятки человек в это время покинули простреливаемый коридор. Смерть взвыла бронебойным рикошетом от башни танка. Танк попятился назад, прикрыв группу людей, огрызнулся орудием и пополз вперёд. Разрыв, второй, третий. Заляпанный грязью по самую башню он как доисторический зверь ревел дизелем на поле боя.

Разрыв, сверкающей змеей растянулась на кровавой трясине гусеница. Крутнувшись, теряя подвижность, танк замер. Смерть захохотала. Удар, закашляв, захрипев разорванными поршнями, замолчал мотор. Удар, лиловая дыра в закрывающей мотор броневой плите, плюнула дымной струйкой. Коридор смерти вновь стал наполняться пунктирами трассирующих очередей. Огненные пунктиры полосовали поверхность слева направо, выискивая свои цели.

Вдруг башня танка, дернувшись, медленно поползла вправо, нащупывая цель. Выстрел, разрыв, ещё один захлебнулся. Удар в моторный отсек, ещё одно пробитие светится оплавленной бронёй. В ответ выстрел танковой пушки, пулеметная очередь на расплав ствола. Удар-пробитие, удар-вой рикошета, выстрел орудия, погасший в разрыве огонёк вражеского пулемёта. Люди, оглядываясь на эту смертельную дуэль, втягивались в горловину прорыва. Всё, что стреляло вокруг, лупило огнём по замершему на пригорке танку. Покрытый, словно всполохами сварки, искрами рикошетов в центре скрещенных на нем трассирующих пулеметных очередей, плюясь в ответ огнём, начиная чадить горящей соляркой из закрытых наглухо люков, он запомнился многим вырвавшимся из котла. А внутри, задыхаясь от дыма, наплевав на замолчавшую в удивлении Смерть, заживо сгорая, делали свою солдатскую работу четверо. Делали так, как им подсказывал долг и совесть. Делали тогда, когда их уже не сдерживали ни присяга, ни приказы, ни сама смерть. Делали, когда все человеческое должно было и вопило в жаждущем жизни молодом теле: «Беги! Спасайся! Зачем ты умираешь ради незнакомых тебе людей? Они спасутся, а ты?» Покрываясь чёрным дымом, подсвеченным изнутри алым пламенем соляры и человеческих тел, танк вёл огонь. Огненным грибом вспух взрыв, башня, подпрыгнув на погоне, сползла на бок, и поле боя на секунду погрузилось в тишину. Одни молчанием отдавали дань памяти товарищам, другие были поражены мужеством и воле врагов.

Его собирали несколько лет, по куску выдергивая из болота фрагменты покореженной горелой брони, обгоревшие катки колёс, порыжевшие от ржавчины гусеничные ленты. Долго молчали у вывернутой из земли задней бронеплиты, в которой насчитали 7 сквозных пробитий и 3 рикошета. Потом несколько лет во все это добавляли куски от других погибших машин, собирали в одно целое, именуемое танк Т-34. Восхищённо молчали, когда он, взревев мотором, осторожно, будто привыкая к своему новому телу, смакуя свое новое сердце, выполз на солнце из ремонтного бокса и замер на солнце, давая всем полюбоваться на себя. Гордо повернулся избитой снарядами, но заново покрашенной кормой, и замер. Встал, как покрытый шрамами старый солдат, гордо задрав в голубое небо старое орудие, он, наверное, был счастлив.

А потом он ходил в школу, ходил как раньше ходили в школы ветераны-фронтовики. Убеленные сединами, с боевыми наградами на груди, с зарубцевавшимися шрамами на лицах солдаты. У него нет наград, только шрамы от снарядов на его броне. Но когда маленькая детская рука бережно и осторожно гладила оплавленные края его ран, он думал, может этот и другие малыши-правнуки тех, кто, оборачиваясь, видел его гибель. Потомки тех, кого ценой своей жизни спасли те четверо, что сгорели у него внутри. Теперь он знал, все было не зря.

Уходят последние оставшиеся в живых солдаты той войны. Кто сможет ещё рассказать об их подвиге, об их жертве, об их силе и их мужестве? Книги, фильмы и эти немногие сохранившиеся в живых стальные солдаты. Ведь не секрет, что те, кто на них воевал, считали их живыми. Считали их боевыми товарищами. Гордились их мощью и силой. Чувствовали в них руки и души тех, кто их строил и создавал. Их экипажи умерли, обагряя кровью их стальные тела, и эта кровь, вскипая от пламени, вплавлялась в их металл, передавая им часть человеческой души и силы.

Сейчас тела этих стальных героев стали предметом торга, их, зачастую, за копейки, за бутылку водки или дрянного вина несут на скупки приёма металла. Мне иногда видятся меч и доспехи святого Ильи Муромца или Александра Невского, сваленные в ржавых кучах ненужного хлама. Стыдно и больно за старых солдат. Стыдно за мусор и дерьмо, сваленные в их установленных как памятник корпусах. Будто в души их мы нагадили. Что будем говорить своим внукам, что будем им рассказывать, пытаясь достучаться до их душ? Блестящие, картонные новоделы, без боли и чувств?! Поверят? Вряд ли. И станет эта война для них далёкой, не страшной красивой сказкой. Где нет боли и смерти, крови и страдания. И тогда наши дурные лозунги: «Можем повторить!», кто-нибудь может воспринять как команду к действию. А повтор - это КОНЕЦ!