Сейчас поисковый отряд, заезжающий на вахту, напоминает стронувшийся с насиженного места цыганский табор. Палатки, полевые бани, генераторы, полевые кухни, душевые, лаборатории для чтения медальонов, реставрационные мастерские, тонны продуктов, бутилированная вода, особо одаренные тащат даже сухие дрова и уголь в мешках. Все это навьючено на крутые внедорожники, всякие вездеходы и квадроциклы. Это, наверное, здорово, прогресс не стоит на месте. Многие и не знают, как оно было раньше, с рюкзаком и плащ-палаткой.

А было по-всякому.

До станции нужно было добираться на электричке. На платформе нам, «неофициалам», да и некоторым официалам появляться в походной одежде значило обречь себя на долгие переговоры с дежурившим там к приходу поездов нарядом милиции на тему: «Что тут забыл, и какие весной грибы?». Ехали в обычной одежде и со спортивной сумкой или чемоданом. После прибытия поезда необходимо было, растворившись в толпе прибывших, затеряться в деревне, дождаться, когда уедет наряд. Тайком перескочить пути и, юркнув в лес, найти там проводника, с которым договорился заранее.

Проводники – это местные суровые дядьки, зачастую со сроками за хранение оружия и других опасных вещей, с которыми через три локтя знакомых было договорено заранее о встрече. Интерес проводников был, как финансовый, так и с точки зрения использования городских дурачков в качестве тяговой и рабочей силы при добыче артефактов. Мы тогда слабо представляли ценность тех или иных военных артефактов, нас манил лес с его нетронутой военной романтикой.

Встретив проводника, мы переодевались в походно-рыбацко-грибниковскую одежу. Перегружали четко рассчитанные на весь поход пакетики супов, банки тушенки и фляжки с водкой в рюкзаки. Прокладывали это все добро плащ-палатками и кусками парниковой пленки и уходили в лес. Гражданская одежда оставалась нас ждать в одном из схронов, устроенном проводником, с неясным результатом: дождется она нас или уйдет в фонд другого местного проводника. Такая мелочь совсем не заботила. Мы в лесу, настоящем военном лесу. Где все с войны, все настоящее, как обрез «мосинки», немецкая кепка и ремень с «курицей» у проводника.

В лесу тогда все было очень сурово. Грохотали взрывы уложенных в костры мин и снарядов. Периодически грохотали выстрелы поставленных на масть винтовок и пулеметов. За какие-то «дивные» места шли настоящие разборки среди разных групп, как «черных», так и «красных» копателей, а кто из них кто – поди разберись. Да и не суть опять же, мы в лесу.

Проводник вел нас уже пятый день. Несколько раз мы ночевали на одном месте, но больше шли и искали. Уже неоднократно рюкзак был набит разным военным хламом. Набит и высыпан за ненадобностью и набит снова «хабаром» лучшего сохрана и заново высыпан. От рытья лопатой на корявой, вырубленной тут же палке сбиты в кровь ладони.

Спина постоянно ныла от неумело нарубленного крупного лапника. Вещи пропотели и пропахли насквозь дымом костров. Пленка, которой накрывался от дождя, вся была в мелких дырочках, прожженных мелкими угольками. В животе вечно выло от недоедания и болотной воды и это было счастье. Мы шли по войне.

Следы ее были повсюду. Следы в виде развороченных, проржавевших остовов машин, целыми группами приткнутых на старых просеках. В расстрелянных то ли тогда, то ли уже сейчас ржавых касках. В раскиданном вокруг воронки сером авиационном алюминии. В воронках, набитых сброшенными туда ящиками с минометными минами. В просевших, но еще четко определяемых старых блиндажах.

Наш проводник только ухмылялся, когда мы, как стая сорок, налетали на очередную кучу брошенного военного хлама, или облепляли станину взорванной и съехавшей в ручей пушки.

-Пошли, тут уже все выбрали, - говорил он.

-Как так выбрали? Погоди, - и мы напихивали рюкзаки заново.

Несколько раз проводник заставлял нас вытаскивать из рюкзаков уложенные туда лопаты, насаживать их на свежевырубленный черенок и копать какие-то ему приглянувшиеся землянки и блиндажики, несмотря на сбитые руки и ноющую спину. А там… обрывки ремней, пряжки, бутылки с иностранными надписями, консервные банки 1941, 1942, 1943 года, фляжки, котелки, кружки. И хрен с ним, что проводник забрал какую-то кожаную сумку и фарфоровые тарелки и кружки. Они ж почти как гражданские, дома почти такие же и в столовой. А вот простреленная немецкая фляга – это ВЕЩЬ!

А вечерние его рассказы о походах и байки военного леса мы как зеленые птенцы слушали с открытым ртом. А хлопнув по рюмахе за каждым кустом нам мерещился матерый ССовец в развевающемся кожаном плаще, в очках-консервах на каске и верхом на мотоцикле БМВ «Сахара».

На шестой день уже изрядно поизносившись физически и морально, уже ощутимо почесываясь не только от укусов просыпающихся комаров, мы вышли на поляну с остатками заброшенного поискового лагеря.

-В баню пойдем? - скидывая рюкзак у старого костровища, спросил проводник.

-Здесь? - пропищали мы.

-Не, там, - он мотнул головой в сторону опушки, которая была вся избита воронками, по размеру калибром нашей полковой пушки или 120 мм миномета.

-Мы будем строить баню из пленки? – спросил самый смышленый из нас, тогдашних молодых офицеров. О нашем военном настоящем проводник конечно не знал, так как вряд ли согласился водить людей при погонах по своим злачнякам.

-Почти. Ага, строить.

-Разведите костер и стаканы от шрапнели соберите. Их там горы накопаны, - сказал он, развязывая свой видавший ох какие виды «сидор».

Стаканы шрапнельных снарядов – это тяжелые металлические чушки, выгрузившие на поверхность смертоносный заряд. Чушками этими раньше были засыпаны фронтовые леса. Теперь уже все в музеях и металлобазах.

Мы развели костер прямо среди воронок, где указал проводник. Он притащил гору валежника почти в человеческий рос. Когда огонь разгорелся, заставил нас свалить в жар штук двадцать шрапнельников. И стал ждать, глядя на буйство огня. В какой-то момент что-то увидев в пламени, он кивнул сам себе и сказал: «Пора!»

-Пора что? – мы все еще не видели замысла.

-Каждый выбирает себе две ворони. Кидает на дно две раскаленные болванки. Третью палкой опускает и остужает в верхнем слое воды. Потом аккуратно залазит в воронь, как в ванну, и намывается. Дно крепкое, грязь только от прелых листьев, вода торфяная, чистая.

-Офигеть, - все выдохнули.

-А мыло смыть? – кто-то решил сумничать.

Вытягивая из огня палкой раскаленную до бела болванку, «поводырь» усмехнулся.

-Один из вас, клоунов, моется последним и в указанную чистую воронь кидает еще болванов. Мытый клоун выскакивает и перепрыгивает в чистую воронь, смывать грязь войны, - заржал наш учитель.

Народ забегал, выбирая воронки. Засуетился с поиском надежных дрынов. Зашипела, запарила вода в черных омутах воронок. Тихая поляна стала похожа на комичный филиал ада, где грязные «черти» затапливали котлы. Горящий огромный костер, куча шмотья. Голозадые, заросшие, грязные мужики, шлепая босыми ногами, носятся с раскаленными болванками на палках. Болванки летят в черную воду, вода шипит и бурлит, выплевывая облака пара. А потом блаженство оттираемого чистыми пучками намыленной, прошлогодней травы тела. Мы были счастливы.

Казус случился, когда поводырь с папиросой откисал во второй, чистой ворони, а мы перепрыгивали из одной в другую, сверкая голыми, намыленными задами.

На поляну со смехом и радостными криками вывалился какой-то студенческий отряд красных следопытов. Весь в полном составе, человек пятнадцать. С явно бойкими девицами, преподавателем – инструктором, седовласым мужичком в роговых очках на пол лица, шапке-петушке ну и весь а-ля «туристический бард с грушинского фестиваля».

Немая сцена!

Наш проводник оказался ближе всех к вывалившимся из леса и замершим в немой сцене из «Ревизора» следопытам.

-Добрый день. Отличная погода. Неправда ли? - вынимая бычок беломора из стальной пасти и приподнимая козырек немецкой кепки, вымолвил «поводырь».

Мы, напуганные россказнями о злобных операх, егерях и прочих, тихо пускали пузыри, попрятавшись в своих лужах.

-Уважаемый, если вы хотите использовать сие место для базирования Вашей группы, то вам необходимо отвести дам на опушку и подождать буквально 30 минут, пока мы с коллегами окончим принимать водные процедуры, - продолжал источать галантность наш старшой.

Престарелый бард кинулся в тишине чуть ли не закрывать глаза своим барышням, коих в составе отряда, следует отметить, было большинство. Несколько юношей кучно пускали слюни на торчащий из наших рюкзаков «хабар». Девицы начали тихо хихикать, наблюдая явную растерянность своего вождя, который, я думаю, не раз стращал их россказнями про «черных» копателей и как с ними он мужественно, до крови, порой бился. А наш «шеф», да и вся компания была явным их воплощением.

Через тридцать минут мы, распаренные и счастливые, растворились в заросшем черной осиной предболотье. О нашем присутствии на поляне напоминали только тлеющие угли костра и парящие, мыльные воронки.

Придя первый раз в лес, я был уверен, что «никто не забыт и ничто не забыто». Воспитанный в СССР я сто процентов знал, что последний и единственный неизвестный солдат упокоился у Кремлевской стены. Не по молодости или скудоумию, а именно из-за этой, воспитанной во мне уверенности, я думал, что все человеческие останки, которые я видел в лесу, принадлежат нашим убитым врагам.

Я шел в лес, потому что хотел почувствовать атмосферу той войны. Я хотел понять, как это было, что чувствовали воспитавшие меня фронтовики. Увиденное, а впоследствии осознанное, отозвалось и осталось в душе обидой за павших и разочарованием в юношеских убеждениях.

Путь к осознанию, как всегда в жизни, был непростой, но выбранная дорога стала по-настоящему единственной.