Серое небо мрачно чернело сверху то ли очередной тучей с зарядом липкого, мокрого снега, то ли наступающей ночью. Прелая серость клубилась в воздухе вокруг осклизлых, кривых стволов мёртвых болотных деревьев-недомерков. Чёрными окнами в болотном коричнево-рыжем мху лужи воды. Продираясь через мелкую ивовую поросль, к болоту брели чёрные тени. Чёрные тени вырвавшихся из пасти смерти в арьергардном бою солдат. По колено в воде, оскальзываясь на мшистых кочках, срываясь с поваленных гнилых стволов бурелома, люди, не замечая ничего вокруг, брели по болоту. Постепенно ноги в разбитых ботинках, сапогах и валенках поднимались все выше, под подошвами хлюпало все меньше, земная твердь ощутимо стучалась в стертые подошвы.

Приклады винтовок и полы шинелей уже не погружались в болотную жижу. Люди выбирались на твёрдую землю. Красивая, как из другой жизни, из другого доброго сказочного леса поляна бывшего хутора в обрамлении ровных, стройных елей, петляющий внизу в глубоком овраге сказочно-чистый с прозрачной водой ручей. Тишина и сухое поскрипывание древесных стволов. Серыми в сгущающемся сумраке тенями люди выбирались на поляну. Кто-то разом валился на шелестящую прошлогоднюю траву, кто-то, устало прислонив к стволу дерева винтовку, привалившись к нему спиной, сползал на корточки и затихал. Кому-то хватило сил свернуть из табачной пыли трясущимися руками самокрутку, и он жадно цедил горький, горячий дым, щурясь и пряча взгляд от жадных глаз соседей. Поляна наполнилась звуками войны: бряцанье оружия, сдавленный кашель, тихая ругань, стоны раненых. Раненых выносили из болота на самодельных носилках и укладывали в центре поляны, носильщики располагались тут же и замертво валились от усталости на землю.

Звуки затихали, с серого неба белой крупой повалил липкий весенний снег. Снег укрывал черно-серые фигуры людей, оседал на грязно-зелёных шинелях и касках. Таял и не таял на лицах живых и умерших. Со стороны можно было бы решить, что хуторское урочище, осыпано мёртвыми телами, покрытыми тонким слоем нетающего снега. Люди зашевелились за несколько десятков минут до полной темноты, боясь ещё одну ночь провести в темноте, они бродили по поляне и собирали редкие сухие дрова. Кто-то восторженно прокричал с края поляны: "Лыжи! Наши лыжи!". Брошенные кем-то после проваленного зимнего наступления охапки лыж, быстро разобранные по кучкам, сухо трещали под давлением солдатских рук и ног. Вместе с опускающейся темнотой робко заалели дымные, не жаркие в сыром весеннем лесу костры. Несколько костров обложили по кругу телами тяжело раненных. Люди завороженно смотрели на яркое пламя и тянули к нему красные, распухшие от воды и грязи руки, погружая их бесчувственную, онемевшую от холода кожу прямо в огонь. Вспышки огня бесновались в горячечно-блестящих, таких одинаковых солдатских глазах. Раскрашивали багрянцем одинаково заострившиеся от голода небритые лица. Жарким своим дыханием огонь наполнял давно застуженные лёгкие теплом, а тишина наполнялась таким одинаковым надсадным кашлем. От мокрых шинелей и обуви валил пар, наполнял серый воздух ещё большей туманной мистикой. Серые люди в сером тумане освещены алыми вспышками. Даже раненые, завороженные языками огня, затихли, своими изувеченными телами впитывая свет и тепло, как стволы изувеченных жизнью болотных деревьев. А где-то в стороне, почти беззвучно для находящихся внизу у подслеповатых костров уставший людей, крался, распластав крылья, подобно ночному филину, чёрный самолёт, с чёрно-белыми крестами на широких по-птичьи прямых крыльях. Сидя в застекленном, хрустальном скворечнике кабины, не зная холода и сырости, упакованный в меховую куртку и унты, с белым шелковым франтоватым шарфом на шее. Благоухающий французским одеколоном лётчик безразлично бубнил в ларингофоны рации координаты тусклых огоньков на тёмном покрывале земли. За болотами колыхнулись во тьме стволы, дрогнули и уверенно, синхронно поползли в одном направлении, повинуясь воле расчётов. Лязгнули, проглотив хищные тела снарядов, казенники и затворы, тихо шелестя, опали в стволы тушки мин. Рваными тряпками вместе с оседающим грохотом осело на землю то, что секунду назад было человеком. Визгом рикошетов взвыла шрапнель. Колотушкой капризного ребёнка задолбили по земле разнокалиберные разрывы. Разрыв, вспышка, визг шрапнели и осколков, тугой удар горячего воздуха, крик искалеченного человека. Это один снаряд, одна мина, а здесь все это умноженное на десятки. Пляска смерти и бессильный скрежет зубов уцелевших. Вой мины в ушах удесятеренными децибелами страхом выедает душу, тело в чуть подсохшей шинели червем вьется меж корней. Забиться в болотную лунку или воняющую тухлыми яйцами ещё тёплую, заляпанную чьими-то кишками воронку. А этот оборвавшийся разрывом вой уже догоняет визг снарядной шрапнели, звонко стучащей по стволам деревьев и глухо булькающей в человеческой плоти. А через пять минут ада на оглушенных дрожащей от ненависти, ужаса и бессилия живых лавиной рухнула тишина.

За болотами, бережно укутав горящие стволы орудий в чехлы, разгоряченные тяжёлой в неурочный час работой, немецкие солдаты отправились спать в тёплые блиндажи и землянки, вырытые в русской земле. А оглушенные разрывами, с забитыми землёй глазами и ушами русские солдаты в серой пелене наступающего утра начали распихивать по воронкам то, что осталось от их боевых товарищей. Вниз лицом, безжизненные плети рук выскальзывают из окровавленных ладоней и тело сползает на дно воронки. Сдвинутый усталыми натруженными ногами бруствер воронки сползает, закрывая окровавленное разодранное осколками тело. Воронка побольше, один, два, три, четыре, пять… неловко, как в коробку куклы: двое лицами вверх, трое лицами вниз, шлеп, плюх в наполняющуюся водой яму. Жизни, судьбы, мечты, страдания, счастье, несчастье. «Шууух», - сползает сверху земля с погребальным змеиным шипением.

Счастье, несчастье, боль и радость. Выжившие растаяли в утреннем тумане, покачивая и паря сгорбленными спинами и блестящими от воды стволами винтовок. Только чёрные пятна свежей земли и раскиданные тут и там, такие чужие в диком лесу, кружки, котелки, ложки, штыки, как выпотрошенные кишки разодранных солдатских вещмешков, парили туманом на поляне.

А через 77 лет у разрытых опять чёрных воронок мы видели ту ночь и парили под дождём спины девчонок новгородского отряда «Гвардия-Шкраб» и чернели ещё большей чернотой разбитые осколками затылки и переносицы. «Мы за ценой не постоим?» Они не постояли, а мы? Мы в какую цену оценим эту и тысячи таких же и более страшных ночей?

Чёрные оспины на поляне. Шумящая в нескольких километрах трасса. Ревущие неподалеку лесовозы и трелевочники-мастодонты, через несколько недель они проглотят эту поляну как проглотили и превратили в перемешанную жижу десятки других таких полян. Этих 14 мы успели вынести, а сколько будет перемолото гусеницами и колёсами тяжёлых машин, а сколько уже перемолото? Так наши души и память огромным грязным колесом беспамятства наматывает на гусеницы забвения и безразличия. И мы идём спать в тёплые блиндажи и норы после тяжёлой внеурочной работы, а они остаются навеки в русской земле.