395 человек, 395 судеб, сваленные в яму, засыпанные землей и поросшие лесом. Это всего лишь в 100 километрах от оживленной дороги. 200 метров от дачного поселка, в который превратилась деревня Мишкино. Всего 30 километров от миллионного города, за который они умирали.

Два месяца почти каждый день мы смотрели в их глаза, в пустые глазницы надвинутых на лоб ржавых, рассыпающихся от времени касок, истлевших горелых танкошлемов. Два месяца выносил их на руках, разбирая по косточкам, простой мужик Саня Першин. Два месяца, как на свидание с ритуалом. «Ну что, покурим, мужики и за дело?» Сигарету в зубы, вторую – в бруствер. И помолчать.

Почти каждый день, разбирая по косточке, отделяя в мешанине трупной слизи и обрывках не истлевшей униформы, говорим с ними. «Ну, расскажи что-нибудь о себе, солдатик?». Саня с ними говорит, мы молчим. Он тут главный.

Почти каждый день – судьба. Одна за другой. Как книга с важным уроком. Важным на столько, что нельзя пропустить ни страницы.

Валя Худанин. Первым вышел. Рукавицы на руках у него были вязаные. Неуставные. Сестру его нашли, а она письма его с фронта переслала. Маму он просил переслать ему варежки и носки шерстяные. По семье скучал сильно. Дошли, видать, варежки. 20 лет ему было. Два из них – на фронте, пулеметчик. Наверху лежал. А рядом на нём, сверху, под корнями, офицер неизвестный, дерево сквозь него проросло...

Открылась яма. Преет на жаре. Сладко клубится трупными миазмами. Топорщится валенками не сопревшими. Высыпаются из валенок портянки 75 лет назад пальчики завёрнутые. Говорят о себе солдатики.

Жора Ночевко. Земляк мой из Смоленска. В Книге памяти Смоленской области о семье его упоминание есть. Расстреляны немцами мама и жена. Не к кому даже на погост вернуться. Вот она вам война и ценности западного мира. Нет семьи целой. Была и вычеркнули. Вы вот ему от разложившейся плоти шинели в пустые глазницы загляните и расскажите, глядя на распахнутый как в жутком хохоте рот, оскаленный. Про то, как пиво бы сейчас баварское пили, когда бы тогда немцам покорились…

Днями и ночами в голове яма. Во сне кажется, лица перед глазами с фотографий стоят. Живые лица людей в костюмах и гимнастёрках. А утром они же с раздавленными черепами, с ржавыми гранатами на расщеплённых осколками тазах, со звёздочками с истлевших шапок на голых черепах. Ветер хорошо труп выдувает, волосы, на черепах оставшиеся, шевелит.

Прочитает кто-то, скажет: «Сумасшедший». Может. Но люди, они для нас живые ещё. Потому как не похоронены досель. А не похоронен, так, живой, значит.

Женщины. Три их тут было. Страшно это, когда женщина – мать, сестра, дочь, любимая – вниз головой в яму скинута. Просто как кукла сломанная – в кучу, в грязь, во мрак. Люди ли творили это? Женщины, любовь… Как мы детей любви настоящей учим? Через сериалы говёно-копеечные, через интернет… Вот она, любовь, НАСТОЯЩАЯ. У полуразложившегося трупа, в кармане. Все, что от него осталось, в плащ-палатку влезло. На мину, видимо, мужик шагнул или под разрыв попал. Руки, ноги, грудь в узелке завязаны. А на сердце, в платочке шёлковом, локон волос женских, русых, золотистым солнцем на драной шинели горит. Вот она любовь, до могилы с ним шла, до ямы этой проклятой с ним. И после, уж верно, встретились они...

Тихо посидим, покурим, помолчим. Саркофаг бы стеклянный над этой ямой сделать. И водить всех сюда с первого класса. И водить весь мир. А своих – в первую очередь. Чтоб смотрели в глаза эти и клятву, как присягу давали, не врать, не лицемерить, не предавать. А как нарушишь, так и будешь во сне каждый день возвращаться к яме этой. Долго не отпустит она.

Нитки золотые из жижи тянутся, и погончик с лычками сержантскими и эмблемами танковыми. Валенки обрезанные, клоками горелые, комбеза обрывки обгоревшие. Не сгорел танкист в пепел. С корешами из махры пехотной в яму лёг. Редкая судьба для «танкача». Не пепел, а гроб похороним.

Жилет меховой гражданского покроя на рёбрах следующего солдатика. Гамаши в валенках намотаны на ноги. Больной был поди. Артрит, может. Вон как берёгся. Россыпью из кармана, по рёбрам, шестерёнки часовые. Мастеровой мужик был. Рукастый. Здоровье на фронте берег. Не просто это. На фронте здоровье солдатское – это достояние народное. Его беречь надо. Беречь – это не значит лелеять. А в атаку он со всеми встал. И в яму со всеми лёг.

Смотрим на блестящие шестерёнки и думаем, сколько могли эти руки сделать., починить, создать. Кто право кому дал мужиков наших и женщин в эти ямы укладывать. И мат густой над ямой…

Золотом латуни из чёрной жижи патроны ПТР из подсумка. Чьи? Вон, мужичок лежит, крепенький. Скоро дойдём до него. А вот матросик в ботинках хромовых наружу вынесен. Вот он, родной. И говорит он: «Павел Лозаков я. Номер расчёта ПТР». А через несколько дней – фото. Парень чернявый, красивый, в фуражке красноармейской. Брови чёрные, лицо… Не у каждого актёра нынче такой анфас найдётся. Народил бы детей много. Дом бы держал на плечах своих крепких. Жену бы на руках носил. Вот бы… Эх…

Ты полежи, Паша, а мы покурим. Есть нам о чем подумать. Что было бы со страной нашей, останьтесь вы живы? Как бы жили мы, если бы вы, молодые, красивые, крепкие дальше бы страну строили? Точно по-другому. Да и мы бы другие были. Не стали бы некоторые бездушно-пустыми куклами. Вы бы не дали.

Еще посидим, покурим. Дальше подумаем. Что было бы с землей этой, если бы не легли вы в ямы по всей стране огромной? Предай или плюнь на все каждый из вас, мы бы в ямах силосом пахучим лежали! А большинства и вовсе бы не народилось.

Дальше, справа налево Саня ползёт, узлы из человеческих останков расплетая. Книгу страшную по страничкам истории судеб человеческих листая…

Солдат Мухамбетов в обнимку с другим лежит. На имама отучился. А когда мечети закрыли, в школе детям физику преподавал. Директором школы был. Мешала ему вера его вместе с неверным в бой за Родину идти? В яму эту лечь с товарищами своими, чтоб детишки дальше физику учили, в космос первые дверь открыли?

А мы, что?...

Посидим, дорогой солдат Мухамбетов, чайку выпьем. Да покурим ещё до горечи во рту. Дым слёзы выбивает. А, может, и не дым вовсе. Ложись, дорогой, выходи на свет. Ждут тебя...

В рёбра вросшая круглешом белым медаль солдатская. «За отвагу». Баланёв Фёдор Иванович. Сапёр. 1905 года рождения. гранатами ДОТ немецкий закидал. Смотрю и думаю, вижу, как размеренно, спокойно, по-мужицки, этот дядька с немчурой разобрался. Он работу свою хорошо делать привык. А для солдата война – это работа.

Каждый день думаю, каждый день я сморю в яму и понимаю, знает враг, что за главное богатство у этой страны. Люди – ее богатство! И люди – самое главное оружие этой страны! люди – это и есть оружие Победы! Потому и косили они народ под корень. И сейчас выкашивают. Не открыты, нет, умнее и хитрее они стали. Души они выкашивают, покупают, искривляют, обманывают, ломают, продают души наши.

Здесь в яме грязной, вонючей чистые души лежат. Через них и у нас шанс очиститься появляется. Маленький, но шанс. А кто-то и этот шанс – в пыль…

Техник-танкист. Моисеев Михаил Иванович. Перед глазами, как живой, стоит. И мёртвый перед глазами лежит. В комбинезоне с петлицами обгоревшими. Свитер на рёбрах чёрных. Ложка, расплавленная, в валенке горелом. Орден Красного знамени в 1941 году получил. А вот детей не успел родить. Племянники и внуки отказались от тела его и памяти о нём. Предали и плюнули. Как племянники Коли Ермакова, студента.

Не нужны они им. Не интересны. Дел вагон. Некогда скорбными делами и памятью ненужной себя обременять. А кто мы им, чтоб судить? Сами-то, не ангелы! Матом через слово, уши у приличных людей вянут. Да и по жизни все больше неудачники. Только знаем в чужих судьбах ковыряться. Да я думаю, время и жизнь те самые. Рассудят. А жизнь же со смертью не заканчивается. Даст Бог и встретятся родственнички.

Долго не отпускает яма. Может, и вовсе уже не отпустит. Хотя, сколько их было и будет, наверно, ещё? Только после каждой горечь, как первый раз. Во всей голове дурной горечь! И мыслей на ночи длинные – тысячи! Как жить? Что делать? Не о стране в целом, хотя, и о ней думается, а так, о себе больше. Кому надо эти ямы наши с ними? Да и мы сами, так ли всё делаем? Не врём ли сами себе и им? Не сбились ли с пути? Не заврались ли, их смертями прикрываясь? В патриотизм не заигрались ли? Не заменили ли патриотизм чем-то другим, себе, живым, удобным и понятным? Много мыслей всяких.

Но глаза с фотографий и люди из ямы разобраться помогут. Ведь наши павшие нас не оставят в беде. Наши мертвые, как часовые. А путь неверный – это ж и есть беда.