Снег сыпал второй день. Сначала, как в старой доброй сказке, он падал мягкими, большими, красивыми хлопьями. Которые, медленно кружась, укрывали растерзанную землю. Потом был бой. Разрывы рвали белое поле, оставляя на нем черные, грязные кляксы воронок и бугры кроваво-зеленых и серых тел, дымные костры подбитых танков и бронетраспортеров. Потом рухнула тишина. Люди забились в канавы и норы траншей, блиндажей и ДЗОТов и дышали. Дышали, надсадно пуская пар из натруженных легких, глядя пустыми рыбьими глазами в земляные и осклизлые деревянные стены, дышали и жили те, кто остался жив. А снег снова падал. Нет, уже не падал, а сыпал мелкой, белой крупой, будто отходами. Будто кто-то наверху решил, что хватит на Вас переводить красоту, хватит бессмысленно тратить красивый, хороший снег. Надо просто убрать за Вами то, что Вы тут нагадили, хватит вам и отходов снежной крупы.

Снег сыпал и закрывал белым крошевом и черные кляксы воронок, и кровавые ошметки тех, кто вчера дышал, и черные громады мертвых машин. Белый саван выравнивал и укрывал землю, превращая солдатские тела в чуть заметные бугорки и закрывая стеклянные, такие одинаковые в смерти глаза белыми масками.

-Все режешь? - недовольно буркнул, проходя по траншее, старшина.

-Смотри, привлекут тебя за мародерство, не отговоришься, - он, как бы случайно, пнул валенком снежный бугор лежащего на дне окопа тела немецкого солдата, убитого вчера при штурме позиций.

Снег с тихим шепотом сполз с замершей серо-зеленой шинели и открыл ноги в сапогах. У сапог были обрезаны голенища. Свежий срез белой кожи выделялся на фоне грязных носков, в которые были заправлены еще более грязные солдатские брюки. Сапоги без голенищ были похожи на гражданские туфли и на теле убитого смотрелись очень необычно для войны.

-Так это, товарищ старшина, столько ж добра на войне пропадает, это смотреть невыносимо, - молодой солдатик потуже затянул свой сидор и, как бы пряча его, задвинул себе за спину. Нос картошкой, оттопыренные, до смешного, уши, торчащие из-под придавившей их солдатской шапки. Серые глаза на чумазом лице и как из другой песни или сказки, или вообще с веселой, мирной, летней планеты. Огромные, размером с зерно так надоевшей всем перловки, веснушки. Старшина сдержал улыбку. Вот же недоразумение, прям как солнце рыжий, и волосы, и лицо.

-Куда тебе той кожи столько? - деланно нахмурился старшина

-Так я это, сейчас вот возьму накладки всему отделению на лыжах перебью. Резинки снегом забиваются и валенок скользит и с лыжи съезжает. А потом то ли едешь, то ли ползешь пятками черпая, - заулыбался Рыжий во все 32 зуба. Улыбнулся так по-доброму наивно, что рожица его, пробившаяся из-под копоти веснушек, будто подсвеченных изнутри молодым румянцем, как сигнальная ракета осветила траншею.

Старшина аж вздрогнул, уж так этот паренек не вязался с трупом под ногами, дневным боем, да и вообще со всей этой войной.

-Ты лучше пойди в блиндаж первого взвода, они известь нашли. Собери у своих каски и измажь их белилами, раз такой рукастый. Хоть что-то демаскировать не будет, когда ко второй линии поползем, - опять нахмурился старшина.

-Так я это, ща, вот еще от его шинели полы отрежу и как раз, чем мазать будет, - Рыжий пнул лежащий под ногами труп.

«Шшшшшш», - опять зашипел сползший со спины убитого немца снег.

-Давай уже, Лыжник, - старшина двинулся по окопу дальше.

Когда он ушел, Рыжий развязал свой сидор, помял, поцокал языком и аккуратно сложил, убрав внутрь, кожаную немецкую портупею. Он любил кожу, понимал в ее выделке и качестве, любил делать из нее полезные и нужные людям вещи. И совсем не понимал, зачем столько красивой хорошей кожи люди тратят на войну и военные безделушки. Иногда он думал, это сколько же надо скота перевести, чтобы нашить всяких этих ремней, портупей, подшлемников в каски, ручек для переноски ящиков и прочего военного хлама.

Еще посидев с минуту, он обрезал у немца полы шинели и, пригнувшись, пошел по траншее к крайнему блиндажу, по пути собирая у товарищей солдатские каски, чтобы сделать их белыми, как поле, укрытое снежной крупой.

Так и лежали они у второй линии немецких траншей, в болотинке. В серых шинелях и белых, когда-то наспех покрытых известью, касках. Так и лежал в первых рядах молодой пацан. Рухнул, как шел, всем своим невысоким ростом, на разъехавшиеся лыжи, прижав к пробитой пулями груди руки, и только лыжные палки раскинулись на кожаных вязанках, как крылья. Сгнивший солдатский вещмешок, в котором вместе с нехитрым солдатским скарбом лежали аккуратно завернутые в истлевшие портянки и полотенце кожаные голенища немецких сапог, портупеи, обрезки ремней и кожаных поделок. Самодельные стельки, пятки на валенки, каблуки. Ржавым, грязно-белым грибом, таким чужим на фоне зеленой травы, лежала крашенная известью солдатская каска. И больше ничего. Горсть патронов, граната и все.

Какой он был? Рыжий или блондин? Я не знаю. Знаю точно, что он был. Был хозяйственным, домовитым и "рукастым". Был смелым и добрым. Он очень хотел жить! Жить, работать, растить детей, любить жену. А еще он, может быть, не испытав любви к женщине, по-настоящему любил Родину. Любил нас с Вами, которых еще и не было, но он очень хотел, чтобы мы появились на свет. Мы есть, а его давно нет.

Вернее, он есть, он где-то рядом. Может сейчас он режет каблук на солдатский сапог большими крепкими ладонями и улыбается. Может это не солнце слепит Вас в лобовое стекло машины, а рыжее лопоухое смеющееся лицо с серыми глазами и носом картошкой. Хохочет и блики солнечных зайчиков бьют Вам в глаза.

Он похоронен на Синявино, в нескольких километрах от того места, где его нашли. Там не часто светит солнце. Питер не очень солнечный край, но, если вы приедете туда, поклонитесь, и солнце выйдет и будет играть солнечными зайчиками солдатской веселой улыбки.