Я принадлежу последнему поколению, которое не просто видело ветеранов войны, а тому, к воспитанию которого люди, прошедшие войну, приложили самое деятельное участие. После нас эти Великие люди стали просто бабушками и дедушками, к которым приезжают раз в год или несколько лет отдать дань уважения, и это в лучшем случае.
А в моем детстве и юности это были крепкие, деятельные мужчины и женщины. С дедом я ходил на рыбалку, и он тащил на себе рюкзак вдвое больше моего, а я, обливаясь потом, волок на плече чехол со спиннингами и представлял, что несу винтовку и не дойти мне нельзя, там враг. Второй дед катал меня на "Запорожце", который кстати получил бесплатно как инвалид войны и менял на новый также бесплатно раз в пять лет (это к разговору о том, что в СССР всех инвалидов согнали в резервации, где они в нищете доживали свой век). Много инвалидов сейчас получили машин с ручным управлением абсолютно бесплатно?
Дед учил меня обращаться с техникой, складывать аккуратно инструменты, следить за машиной. Он был аккуратист.
Бабушка. Бабушку я по малолетству побаивался. Дело в том, что на момент моего взросления оба моих дедушки уже были на пенсии и занимались мирными пенсионерскими делами: рыбалкой, грибами, гаражом. А бабушка еще работала. Она была известным в городе врачом, и когда приходила ее очередь меня досматривать, она брала меня к себе на работу. Там, в небольшой лаборатории, на территории областной больницы, она одевала ослепительно белый халат, накрахмаленный белый колпак и усаживалась за микроскоп. К ней приходили люди, приносили какие-то объекты для исследований, о чем-то просили, а бабушка им отвечала иногда строго, иногда прям с каким-то, не свойственным женщинам, металлом в голосе. Мне тоже доставался старый микроскоп, и я тихо сидел весь день, рассматривая стеклышки со срезами тканей.
Как любому пацану, мне было интересней с дедами. Плюс ко всем интересным плюшкам были разговоры о войне, ведь они воевали. И каким же для меня было открытием, когда на какой-то мой вопрос о Сталинграде мой дед-тезка ответил: "Я там не был. Ты деда Петю спроси или бабушку Иру, она дольше всех на войне была и в Сталинграде чуть не погибла!"
-Бабушка? Маленькая, худенькая, хрупкая женщина в белом халате была в Сталинграде?
-Да. У нее и медаль есть за Сталинград.
Это был культурный шок. Я начал с деда Пети.
- А у бабушки есть медали?
- Есть. И два ордена есть.
- А за Сталинград есть?
- Есть. Мы там и встретились с ней, в Сталинграде, а поженились в Берлине после Победы.
Разрыв шаблона, как сейчас говорят, бабушка и в Берлине была. А самый, в тогдашнем моем понимании, мой геройский дед Сергей в Берлине не был, он встретил победу в Праге.
Я долго крутился вокруг бабушки, не решаясь расспросить о войне. Вечно занятая работой, с неизменной сигаретой в руках, строгая женщина, как мне тогда казалось, не найдет времени на крутящегося вечно под ногами внука. Как же я ошибался. Как жалею сейчас, что очень поздно мы стали с ней говорить о войне и как мало я успел услышать.
Весна 1941 года. Из здания НКВД выходит худая, уставшая женщина с небольшим узелком в руках. Это моя прабабушка Ядвига Брониславовна. Муж арестован как польский шпион, она провела под следствием несколько недель. Следователь вник в суть вопроса и освободил, посоветовав на время уехать из города. На улице женщину встречает молодая девушка в легком цветастом платье. Светит солнце, в городе гремит весна, они, обнявшись, тихо идут по залитой солнцем улице. А через два месяца, 29 июля 1941 года, девушка, бросив мединститут, уходит добровольцем на фронт. Воинский эшелон, стук колес и молодые задорные голоса поют горячие песни о войне, сражениях и Победе. Девушка в гимнастерке не по росту и галифе, в огромных, 40-го размера ботинках тоже поет ровным высоким голосом, в глазах радость и стремление. Они едут на фронт.
А потом была Вязьма. Расхристанные, штопанные палатки ХППГ, монотонный стук автомобильного генератора и тусклый, мигающий свет лампы из автомобильной фары. Были сотни искромсанных немецким железом тел ее одногодок, одноклассников и однокашников. Засыпанные грязью, преющие гангреной раны, торчащие сизые кишки и белеющие в кровавой каше сломанные кости. Стоны, крики, мат. Рвущиеся прямо среди палаток бомбы и снаряды. Воющие в пикировании на красные кресты на палатках немецкие "лаптежники". Был усталый врач, который сказал: "Уберите эту дохлятину, работать мешает!" Это после того, как хирургическая сестра Соколовская Ирина Александровна в седьмой раз за день грохнулась в обморок у операционного стола, очищая раненого от земли и грязи. Был следующий день и уже всего четыре раза она падала в обморок. Стиснув зубы, до крови прикусив губу, старалась держаться, чтобы спасти еще хоть кого-то. Потом были дороги отступления. Наполненные стонами раненых людей, предсмертным ржанием умирающих прямо в упряжах лошадей. Было мясо этих убитых лошадей в котелке, и она отдавала этот суп раненым, потому что не могла сначала есть конину, ей было жалко убитых животных. Было чудо, когда их госпиталь, чуть ли не единственный, вынеся на руках раненых, буквально выскочил из кольца окружения. Потом были учеба, кубики лейтенанта в петлицах и Сталинград.
И опять раненые, обмороженные, искромсанные человеческие тела. Бомбы, снаряды и тифозный барак. Госпиталь ушел вслед за войсками, закончив уничтожение окруженной группировки. А она не знала о Победе в Сталинграде, металась в тифозном бреду. Маленькая, хрупкая женщина лейтенант. Единственный, оставленный для ухода за больными фельдшер сказал: "Не жилец! Слабенькая очень. Дня через два дойдет!" Но опять было чудо: старший лейтенант медицинской службы Мачинский Петр Иванович, военфельдшер еще в финскую войну, на руках вынес ее из смертного барака, нашел чуть ли не единственный дом с коровой и выходил. И она обещала стать его женой. Но только после Победы. Дальше, почти не разлучаясь, они шли вдвоем. Была Украина и Прибалтика, Польша и Германия. Остановившись в первой у границе немецкой усадьбе, она, глядя на роскошь и достаток немецкого дома, вспоминала дом мамы в колхозе Смоленской области и не могла понять: "Что им надо было от нас? Что не хватало в своей, такой роскошной и красивой, даже после боев, Германии!" Было письмо от матери, где сообщалось, что ее любимый брат, отличник, аккуратист и романтик пропал без вести где-то на Волховском фронте, а мама, пережив оккупацию, просит ее беречь себя. И она стояла у дороги, тиская в хрупких руках подаренный разведчиками маленький нарядный вальтер, и с ненавистью смотрела на колонну военнопленных немцев, понуро бредущих на Восток, туда, куда они так рвались, гремя траками танков и моторами бронетранспортеров.
А потом ненависть прошла и появилась жалость, когда в госпиталь стали поступать такие же как в 41-м изорванные сталью тела теперь немецких мальчишек, и их лечили также как своих. И кормили их из ложечки, как своих детей, русские девчонки по 18-20 лет, а чувствовали они себя взрослыми и даже старыми, потому что за плечами было четыре года войны.
И была Победа. Она уже старший лейтенант, орденоносец, мчалась пешком и на попутках в Берлин, чтобы своими глазами увидеть развалины рейхстага. И какому-то шоферу за то, что подвез до Берлина, она отдала единственную свою ценную вещь – маленькие золотые часы-кулон в форме сердечка, доставшиеся ей от бабушки, часы давно были переделаны в наручные, а стоимость золота и мелких бриллиантов ее не интересовали вовсе. Ведь впереди была новая, настоящая жизнь. Просто они понравились хорошему человеку.
Они долго бродили по развалинам рейхстага, спустились в рейхсканцелярию. Долго смотрели на огромный стол, на котором когда-то "бесноватый" воткнул свой палец в карту и, брызжа слюной, открыл убийственный марш на Восток. А выходя, в куче мусора она увидела две маленьких серебряных рюмочки, посмотрела на мужа и тихо спросила: "Возьмем? На память, что дошли." Он улыбнулся, молча кивнул. И это стал их, наверное, единственный ценный трофей.
Их, молодых инвалидов войны, демобилизовали одними из первых. И, как подъемное пособие для молодой семьи демобилизованных офицеров, в новой гражданской жизни предложили выбрать себе одежду на трофейном складе. Пожилой старшина, проникшись симпатией к молодой паре, вывалил на прилавок склада кучу шуб из песца, норки и соболей и широким жестом махнул, косясь на Сталинградскую медаль: "Выбирай, красавица!" Богатые, роскошные шубы не подошли. Старшина недоумевал: "Да что ты, дочка. Бери, потом перешьешь. Лишок отрежешь, продашь или сменяешь." А она улыбалась, глядя на мужа, примерила детскую шубку из жеребенка. Он смотрел на нее, смеялся, и шуба осталась. И в ней еще ходил мой отец, а потом его сестра, моя тетя.
Какие они были? Мужественные, смелые, отважные? Они совестливые были. Настоящие. А совесть, она, если есть, не позволяет быть трусом, когда обижают слабого, быть жадным, когда кому-то нечего есть. Совесть не позволяет стать предателем. Совесть не позволяет шкурничать и врать. Эта же совесть жрет по ночам, когда ты сподличал. Совесть не позволяет не любить свою страну и лить помои на ее героев. Совесть делает человека счастливым, если он живет по совести. Они учили нас жить с Совестью.
