Семья Орловых, как и любая семья того времени, пропустила войну через себя. Пропустила и война, так и не отпустила эту семью. Война не покинула их дом и их души. Война осталась в этом доме. Война в этом доме, наверное, навсегда. Она смотрит с фотографий семейных альбомов. Пылится на полках сотнями вещей давно ушедших людей. Выглядывает из сараев ржавым железом, собранным на полях боев. Шелестит страницами писем и дневников старших Орловых. Она в рассказах, воспоминаниях. А может Орловы сами не отпускают войну? Может быть они понимают, что их присутствие на этой войне, вечный, ежедневный, беззвучный бой дает возможность кому-то вернуться с этой войны, а кому-то дождаться этого возвращения.

Как вошла война в этот дом? Николай Иванович ее видел, слышал, пережил и перенес еще тогда, когда она дышала горячим, огненным дыханием боев, шипела ежедневными сводками из стареньких репродукторов и стучала в двери серыми извещениями похоронок. Позже он каждый день видел ее следы на остывающих после огня полях и лесах. Чувствовал ее остывающее, смрадное дыхание парящими в воздухе трупными миазмами тысяч гниющих тел погибших.

Он показал эту войну своим сыновьям Валерке и Сашке, и она заглянула в их души смердящими воронками Мясного Бора и, поселилась в них, навсегда отпечатавшись в памяти черными провалами глазниц тысяч оставшихся на войне солдат.

Но был и еще один человек, который сам был порождением этой войны, пережеванный, сломанный и выплюнутый ей солдат - Дед.

Сашка не очень хорошо помнил, как этот человек появился в их доме. Не было, не было и вот появился. В доме часто появлялись разные люди, появлялись, сидели на кухне с отцом, громко спорили, чадили папиросами, почему-то часто беззвучно плакали и через какое-то время исчезали. Эти люди были одеты в затертые пиджаки и ватники, часто у них не было рук, пальцев, лица были покрыты шрамами, а глаза как будто припорошены пеплом. На их потертых пиджаках не часто висели медали, немного - максимум одна, две, а в их застиранных до белизны солдатских вещмешках всегда была горсть дешевых леденцов, пряников или печенья им, детям.

Этого человека привела мать. Мать куда-то исчезла не несколько дней, а потом появился этот человек. Человек был странный. Сашка чувствовал, что он добрый, он теплый и родной, но детская душонка, в начале, почему-то сторонилась его. У него были грустные и какие-то выцветшие глаза, как будто он что-то страшное видел или знал, у него не было одной руки, а еще он почти не говорил. Сашка вообще не помнил говорил ли он когда-либо, он только мычал. Мычал или тихо, успокаивающе, мычал, будто бы мурлыкал, гладя его по белобрысой голове, громко мычал и трясся, брызгая слюной, когда нервничал или злился. И тогда, если рядом была мать, она обнимала его и уводила куда-то, что-то тихо ему приговаривая. Тогда Сашка узнал еще одно слово Дед. Дед какое-то время для них, младших детей, стал самым главным взрослым дома. Все остальные рано уходили на работу, в школу, а Дед мычал вокруг них целый день. Ловко одной рукой он управлялся со всеми домашними делами, сопровождая любое свое действие разнотональным мычанием. Сашка уже научился разбирать и, как ему чудилось, понимать, что мычит Дед. Иногда, когда к отцу приезжал очередной человек в потертом пиджаке и они уходили на кухню, там за дверями слышалось гневное дедово мычание и Сашка, вслушиваясь, понимал, Дед спорит. Потом хлопала дверь, Дед уходил и долго ворочался, не засыпая, злясь, что его опять не понимают, а Сашка деда понимал. Сашка понимал своим детским воробьиным сердечком, что Дед очень добрый, но что-то произошло в его жизни. Как-то Дед куда-то исчез, потом его привезли, и он долго лежал, молча глядя в потолок, и почти не мычал. А когда он поднялся, оказалось, что у него не стало одной ноги.

- Странно, а куда у Деда делась нога? - думал Сашка. А Деда не отпускала война, война продолжала дышать на него и разбирать солдата по кускам, доедать, дожевывать то, что не успела раньше. Не удаленные после ранения осколки вызвали гангрену и ногу отняли прямо по пах. Дед сколько мог прыгал на одной ноге или, шоркая костылем, обихаживал их малолетних, но почти перестал мычать и чаще лежал, глядя в потолок еще больше присыпанными пеплом глазами.

Иногда кто-нибудь из взрослых или старших детей выносил деда во двор, он, ловко управляясь одной рукой, рубил дрова. Сашке нравилось смотреть, как это ловко у него получается. Пацаненок заворожено смотрел, открыв рот, как искалеченный человек делает непростое взрослое дело. «Тук» - лезвие топора впилось в полено, «хлоп» - полено встало на колоду, «хрясь», - взлетевшее вместе с топором полено раскалывается, сильно ударяясь о колоду. И так несколько часов, «тук, хлоп, хрясь». Заметив, что Сашка за ним наблюдает, Дед подзывал Саньку и, прислонившись к поленнице, шершавой рукой, гладил его по голове, трепал его волосы и ласково и тихо мычал. А потом опять: «тук, хлоп, хрясь».

Дед ушел тихо. Война забрала его, доела, дожевала свою упущенную когда-то давно жертву. Она дожевывала, дожирала так долгие годы по всей стране. Недобитых, вырванных тогда из ее пасти, покалеченных мужиков. Они уходили, десятками, сотнями и тысячами. Безногие, безрукие, контуженные, мычащие и трясущиеся молодые и когда-то крепкие мужики, генофонд страны. Они как могли пытались быть полезными своим семьям, своим детям и внукам, ползали на каталках по магазинам, скрипели протезами в очередях за продуктами и промтоварами. Скрипели и шелестели целыми артелями инвалидов, делая изуродованными клешнями шпингалеты, щеколды и прочий простой ширпотреб. А потом резко их не стало, пропали артели и на улицах редкий благообразный старик с орденами на инвалидной коляске, в шляпе или фетровом берете.

Моя бабушка военврач, прошедшая всю войну, после войны работала патологоанатомом, и она рассказывала мне как ротами, батальонами и полками фронтовики начали уходить через 20 лет после Победы. Те, настоящие фронтовики, с одной двумя солдатскими медалями и четырьмя годами передовой за плечами. Их тела уже отмеченные войной выработали свой ресурс, и война подчищала их, забирая через годы после Победы. Она забрала и Сашкиного деда.

Много позже Сашка узнал его историю. Узнал то, что сохранилось в семье, а сохранилось, как и во всех семьях того времени, не очень много, а рассказать больше Дед из-за увечья не мог.

Дед был тяжело ранен и контужен, лишился руки и связной речи. Он лежал в госпитале в Днепропетровске, дочери навещали его в 1944 году, приехав туда из детдома в Омске. Что произошло дальше, никто в семье не говорил.

Следующий раз дочь - мать Александра Николаевича Орлова - узнала об отце в конце 50-х, когда ее вызвали в линейный отдел МВД станции Чудово. Его задержали на станции, из-за своего увечья он не мог толком ничего объяснить и подтвердить свою личность, но в каком-то его документе были данные дочери. Так Дед появился в их доме.

Какими были мысли и думы покалеченного солдата? Был ли он счастлив, увидев и понянчив своих внуков, ощутил ли, осознал, держа детей на руках, за что заплатили они своими жизнями и здоровьем? Спокойна ли была душа его, когда он уходил за небесный порог? Да, жизнь тогда была непростая, но страна строилась, поднималась из руин, воспитывала, учила детей. Осваивала ядерную энергию, реактивные и сверхзвуковые скорости, космос. Я думаю, они уходили если и не счастливые, то спокойные, с осознанием, что подвиг их и их навернувшихся товарищей не был напрасным.

Как уходят победители сейчас? Что думают они, видя окружающее? Не является ли для них смерть избавлением от бессилия, от несправедливости, от обреченности? Страны, за которою они воевали, нет. Правнуки с голыми задами пляшут гопака на их могилах, упоенно хают "совок", "ватников", "рашку". "Благодарная" Европа приравняла их к нацистам. По площадям под крики "Хайль" и пламя факелов опять маршируют штурмовики. Я иногда представляю себя на их месте. Как это больно, победить саму смерть, прошагать с ней в обнимку полмира, победить и сейчас видеть все это и быть немощным стариком, даже за себя не способным постоять. Это страшно и больно. От нас зависит, будут ли они спокойны, там, за чертой. Не подводите их, живите достойно.

На рисунке изображен Георгий Зотов, инвалид войны из подмосковного села Фенино. Автор картины Геннадий Добров.