Золото солнца играет на темной воде каналов. Зайчиками лучи скачут по золотым крыльям вечных сфинксов у древнего, со своей неповторимой красотой, моста. Лучи пляшут в их счастливых глазах. Молодая красивая женщина в белом, воздушном платье и мужчина в тенниске и летних льняных брюках, смеясь, подбрасывают над лужами, оставленными теплым, ночным дождем, мальчика в смешной матроске. Малыш заливисто хохочет. Так, как могут смеяться только дети. Иногда на секунду, там в недосягаемой ребенку высоте, их глаза встречаются и взгляды спрашивают и тут же отвечают: «Любишь?», «Люблю!», «Счастлив?», «Безмерно». А ребенок, с мамиными голубыми глазами и папиными тонкими, упрямыми губами, всепонимающе глядя на них снизу-вверх, с мудростью четырехлетнего человечка, замолкает, давая им насладиться друг другом. Они СЧАСТЛИВЫ! Хохоча и дурачась, все трое бегут по проспекту, туда, где у черной трубы репродуктора почему-то собрались люди. Они подходят и замолкают, улыбки стирают тяжелые слова, падающие как камни на Счастливых людей. Только на лице ребенка, со смешно облезающим от солнца конопатым носом, улыбка держится дольше и, превращаясь в испуг, исчезает уже на всегда.

Мужчина посмотрел в ее ставшие вдруг какими-то тихими глаза, из которых, блестя под еще мирным солнцем, покатились ручейки слез, и прошептал: «Война». Взлохматив рукой вихры сына и поцеловав ее в соленую щеку, он шагнул в траншеи «Невского пятачка». А город из мира шагнул в войну.

Как будто льдом выдуло из черных труб репродукторов это страшное слово, забрав Любовь и выпустив Ненависть.

Заиндевевшее, покрытое толстым слоем льда черное окно, перечеркнутое крест-накрест бумажными полосками. Красные блики огня из приоткрытой дверцы буржуйки мечутся на высоком потолке старой ленинградской квартиры. На кровати укутанный в страшную хламиду из женских платьев, кофт и шалей маленький старик. Бледное, как полотно, лицо с черными, навсегда остановившимися глазами. Черный провал открытого, как в последнем крике, рта. Скелет, обтянутый серой кожей. Замороженный дыханием смерти.

За столом женщина. С методичностью робота распарывает белое летнее платье на погребальный саван для сына. Пустой взгляд уперся в лежащие на столе два кусочка черного блокадного хлеба. Ее и его. Не успела! Не спасла! Погасшая свеча. Пар из искусанных губ, как медленно уходящая из нее жизнь. А кругом холод и лед. Холод и ледяное дыхание Войны. Это оно задуло свечу их жизни. Сына и его отца.

Серый бланк похоронки принес однорукий почтальон. Молча положил на пустой стол и вышел. А сквозняк, хлопнувшей в парадной двери, затушил свечу. Как война затушила жизнь. Мальчик уже не мог вставать, и она не боялась, что он увидит серый листок на столе и все поймет. Поймет, что где-то там, где громыхают орудия, его отец встал из ледяной траншеи и сделал свой последний шаг сюда, к нему, к умирающему городу. Сделал этот шаг, но не успел. Встал и упал навзничь, глядя стекленеющим взглядом в серое небо.

Его шаг не спас сына, но спас других, чужих сыновей. А ей надо жить. Зачем? Чтобы мстить! Чтобы навсегда заткнуть смердящую пасть Войны. Чтобы помнить о них, и о своем Счастье. И попробовать, пусть ценой своей уже сломанной жизни, подарить это счастье другим.

Потом был фронт. Были окопы под Ленинградом, холодные болота Новгорода и Смоленска, были Польша и Германия. Было Красное Знамя над рейхстагом и была Победа. Были слезы радости и неимоверная боль от осознания потерь. Был ужас и отчаянье от возвращения в, казалось бы, ненужную и бессмысленную без них мирную жизнь. И был труд, труд, чтобы город - ИХ город, как и тысячи городов во всей этой стране, опять был счастливым. И она ходила по светлым проспектам, смотрела на молодых счастливых людей, потеряно улыбалась им, и ее любимые были рядом с ней.

Были долгие вечера в пустой квартире, и она зажигала две свечи и говорила с ними. И во многих окнах горели тогда в тишине одинокие свечи. А когда на Пискаревском кладбище зажгли Вечный огонь, она увидела в нем их двоих, веселого мальчика в матроске и молодого мужчину. А еще там были миллионы чьих-то отцов, мужей, сыновей, матерей и она говорила с ними. Она тихо ушла в своей квартире. Оставив на столе три погасшие свечи и два окаменевших кусочка блокадного хлеба напротив старой фотографии с тремя счастливыми людьми и серый бланк похоронки. Она тоже стала частью нашей памяти, частью Вечного огня, который зажгли миллионы сгоревших жизней.