Солнце в зените. Жара дрожащим маревом поднимается от дорожной пыли и, ломая солнечные лучи, создает нереальную киношную картинку вдали. Дорога, разбитая сотнями, тысячами пар колес и лентами гусениц, петляя, бежит вперед к фронту. Поле слева придает картине еще больше заброшенности и потусторонности. Лунные кратеры воронок. Изломанные полосы траншей, ходов сообщения, отсечных позиций, разбитые снарядами и минами накаты блиндажей и землянок, сломанными ребрами бревен торчат в осыпи земли. Обрывки колючей проволоки, спирали Бруно. Разноцветные провода оборванных линий связи, как перерезанные нервы, наши, немецкие. Черные глыбы подбитых танков и бронемашин. Только по силуэтам можно определить, где чей – все они черные. Развороченные лафеты орудий раскинутыми ногами станин в небо. Россыпи потускневших гильз: от огромных артиллерийских до маленьких пистолетных – песком войны покрывают землю.

Поле боя. Тишина. Дрожащее марево. И запах. Тяжелый трупный запах в дрожащем мареве. Липкий, удушающий запах смерти. Вонь сгоревшего пороха и взрывчатки, горячей земли и сгоревшей резины. Запах металла и запах разлагающихся, сгоревших, разорванных железом человеческих тел.

По дороге, опустив голову, трофейный хромой артиллерийский битюг тащил скрипучую, трофейную же повозку на резиновом ходу. В повозке, на куче лопат, сидели пожилые солдаты в выцветших почти до бела гимнастерках. Рядом с телегой, прихрамывая, но с прямой, как стена спиной, в которой читалась явно довоенная строевая выправка, шел старшина. Одинокая медаль «За отвагу» на старой прямоугольной колодке. Лицо старшины тоже было похоже на лицо войны. Правая сторона лица была обожжена, глаз закрыт черной повязкой. А левая была лицом молодого человека с очень взрослым, как будто присыпанным пеплом, взглядом. Он горел в танке в самом начале войны под Белостоком. Когда их полк, тающий каждый день на глазах, сдерживал немецкие орды у границы. Когда он и его товарищи на летящих факелами легких БТ таранили немецкие танки, чтобы хоть на секунду остановить их железную лаву. Потом долгий путь из окружения. Ему повезло. Его вынесли. Вынесли незнакомые люди. Нашли обгоревшего на таком же поле и понесли. Санбат, мечущейся с позиции на позицию дивизии. Санпоезд с ревом гудка паровоза, воплем воющий о воздушной тревоге. Дыры от пуль и снарядов «мессеров» в крыше. И тихий тыловой госпиталь. Затем приговор «не годен к строевой» и как чудо, случайно нашедшая его в госпитале, медаль. Она ли или присыпанный пеплом войны взгляд единственного глаза чудом уцелевшего человека, навсегда изуродованного войной, смогли убедить главврача госпиталя? Его оставили в армии. Направив в тыловую часть, а оттуда он ушел на фронт, сюда, в похоронную команду. Идти ему было некуда. Родная деревня под немцем. Все его подчиненные различались только возрастом, а судьбы у всех почти одинаковые.

Покалеченные войной, физически и морально ей недобитые, они хоронили убитых. Как могли отдавали им последнюю человеческую дань. Последний долг. Скрипнув, телега остановилась у передней траншеи. Солдаты слезли, разобрали лопаты. Старшина рукой с кожаным протезом-перчаткой показал на пупок лысого бугорка у края поля: «Там, мужики. Там им посуше будет и людям повиднее!». Часть ушла копать могилу, часть похоронщиков разбрелась по полю. В звенящей тишине началась скорбная работа, прерываемая лишь редкими разговорами занятых делом людей: «Вишь, как лейтенанта раздуло, дня три на солнце, аж ремни врезались», «Смотри вон из люка мехвод выпал. Да вот так его скукожило, от огня тело усыхает», «Блиндаж раскапывать надо, вон нога в офицерском сапоге торчит».

На закате они собрались у свежезакопанной могилы. Черный прямоугольник еще невысохшей на солнце земли протянулся через весь пригорок. Молча постояв у ног погибших, сели у солдатского стола. Пару банок тушенки, обшарпанная алюминиевая фляга с медицинским спиртом, луковицы, хлеб. Старшина наполнил кружки. Одну, закрытую черным куском хлеба, поставил на могилу. Им теперь на всех одной хватит. Сто два человека и их живых десять. Одно Белорусское поле и сто две жизни. Вспомнят ли о них? Будут ли внуки стоять у этой могилы через сто лет? Он не знал. Выпили не чокаясь. Хрустнули луковицами, а глаза сырые. Огненно-красный шар солнца. Красные, в отблесках последних лучей, лица. Красная, как кровь, водка в солдатских кружках, присыпанные пеплом глаза.

Тонкая детская ручка нежно гладит щеку старика. Щеку, изувеченную ожогом войны. С любопытством и страхом детские глаза заглядывают в неживой, смотрящий в одну точку стеклянный глаз. «Больно, деда?». «Да нет, маленькая, уже давно нет!». Из другого, присыпанного пеплом, живого глаза, слеза. По руслу морщин, на вытертую до зеркального блеска, одинокую медаль «За отвагу!».

- Деда, а ты Герой?

- Что ты, милая. Я солдат.

- Ну ты же воевал?

- Да нет, родная, я людей хоронил, как мог, по-людски чтоб, по-человечески. Долг за себя и за тебя им отдавал.

Старая, заросшая дорога. Деревья, склонив кроны, как туннелем, закрывают ее от голубого неба. Тишина. Ржавые остовы разбитых машин. Сгнившие доски торчащих тут и там зеленых ящиков. Обрывки рыжей, скрюченной колючей проволоки. Молодой мужчина в серой кепке и черном ватнике. В высоких охотничьих сапогах с мелкими кругляшками резиновых латок. За ним пожилая женщина. Тоже в резиновых сапогах и такой не уместной в этой глуши городской одежде. Затянутая изумрудной ряской черная от болотной воды воронка. «Здесь он. С краюшку вон, у пенька лежит. У него я медальон нашел», - обернувшись к женщине говорит парень. Женщина, не обращая внимания на грязь и болотную жижу, встает на колени. Полы чистого бежевого плаща погружаются в черную воду. Трясущиеся руки, по-собачьи быстро рвут, отбрасывая мох. Стрелянные гильзы, бронзовые карандаши гранатных запалов. Черные полоски веточками - ребра. Пуговка на истлевшем кармане и луковица мигнувших серебром часов. Выдох, будто вся земля выдохнула разом: «Сынок!». И стон, стон, в котором долгие месяцы, а затем годы неизвестности и боли. Стон боли и облегчения: «Сынок!». Эти часы она подарила ему у вагона. Вагона, в котором пели веселые военные песни сотни таких же молодых парней. Он стоял и молчал, глядя на нее враз повзрослевшими глазами.

Похороны на кладбище в Мясном Бору. Стройный залп салюта. Приспущенный алый в красном восходе флаг. И паренек в серой кепке, скромно стоящий, прислонившись к стволу молодой березы.

- Николай, ну что же Вы не прошли к могиле?

- Да что Вы. Что мне там делать? Я и так знаю, что я им должен.

Огромный красивый мемориал. Трибуна с микрофоном и флагами. Люди с траурными лицами на трибуне. Почетный караул в каре у трибуны. Строй людей в военной и полувоенной форме. Блеск наград. И странный, удивленный вопрос однорукого старика с тремя выцветшими планками на аккуратном, но старом пиджаке со смешным огромным воротником: «Они что все воевали?»

Речи, суровые лица, важные слова, гимн. А сзади за строем, за спинами живых в ряд алым строем гробы. Сто два человека. Ради которых вся эта красота. Не влезли на плац по протоколу. Им то уже все равно, и там постоят. У нас ДОЛГ! Здорово, красиво, по протоколу. Только главное за всей красотой – долг перед мертвыми с долгом перед собой не спутать. Нет в ДОЛГЕ перед мертвыми мелочей, они за все спросят.