В апреле этого года на местах боев и трагической гибели 2-й Ударной армии прошла экспедиция «Могилы прадедов». В ходе поисковых работы обнаружены останки 29 человек и места гибели двух самолетов У-2, на одном из них - останки одного летчика, его имя пока не установлено.

Ночной полк, ночной бомбардировщик, ночной аэродром. Вся его жизнь с началом войны стала связана с ночью. Они все - летчики, штурманы, механики - стали похожи на сов. С наступлением темноты они начинали свою трудную, смертельно опасную работу. Он полюбил ночь. Ее тишину, не суетность, ее черное бархатное небо. Словно тонкими иглами звезд исколот черный бархат занавеса, за которым что-то неизвестное, вечное.

Стороннему человеку движение разбуженного в ночи прифронтового аэродрома могло бы показаться бестолковой суетой, но это четко отлаженный механизм. Он любил эту суету, ведь за ней небо и свист ветра в расчалках крыльев и звезды, ставшие ближе. Пакет в планшет, резкий проворот винта, выстрелы мотора, огненные выхлопы из патрубков и четкое, сытое урчание мотора. «Кукурузник», он по привычке погладил внешний борт кабины своей, пусть не могучей, пусть не такой грозной, как штурмовики, но такой родной машины. Молодой красивый парень, натянул до глаз черную кротовую маску, опустил на глаза тяжелые очки-консервы и враз превратился в ночное приведение. Так по всей Земле ежеминутно Война превращала людей или в исчадие Ада или в ангелов, этот Ад пытающихся остановить, а смерть ровняла их, превращая в искромсанные куски мяса, обгоревшие человеческие обрубки или просто замершие на веки, будто восковые куклы. Короткий разбег, эхом отражающийся от стены леса, рев мотора и обступивший бархат темного неба с яркими огоньками звезд на всем небосклоне. Мотор оторвавшейся от земли машины будто притих в восторге полета и робко, но четко тарахтит в ночной тишине, свист ветра гасит кожаный шлем.

Он любил летать, мечтал о полете в детства, мечтал купаться в голубой лазури неба, управляя мощной серебристой, послушной его воле машиной. Но война оставила ему ночь, звезды и ненависть. Ненависть на тех, кто днем внизу жег города и села, кто делил его землю траншеями и колючей проволокой линии фронта, тех, кто вызверился на женщинах, стариках и детях в скотных вагонах угоняя их в рабство как сотни лет назад. Сегодня у него нет бомб, сегодня в его планшете пакет. Пакет командованию окруженной, задыхающейся от голода, истекающей кровью ран, захлебывающейся в растаявших весенних болотах, но не сдавшейся армии. А в этом пакете быть может спасение десятков тысяч судеб солдат, его ровесников, его одноклассников, однокурсников и теперь его однополчан. Каждый раз, вылетая через линию фронта в кольцо окруженной Армии, он думал о них. Думал о тех, кто внизу, в кромешной темноте заболоченного леса, быть может с последней надеждой в гаснущих от потери крови глазах, слышит робкий гул мотора его самолета и надеется на его помощь. О тех, кто ежеминутно погибает от разрывов даже шальных снарядов, падающих в скучившиеся вдоль вязких от грязи дорог госпитальные и тыловые колонны. Он летел и думал о том, что должен долететь, должен хоть чем-то помочь тем, внизу. И мысли эти не давали ему спокойно наслаждаться полетом, красотой и загадочностью ночного звездного неба. Потому что это была война. Внизу на заболоченной поляне, прозванной здесь «госпитальной», усталый врач тихо отошел от недавно принесенных и поставленных на краю этой поляны рядов носилок.

Там, тихо глядя в небо, светясь словно святыми ликами, восково-бледными лицами, лежали раненные, вынесенные с участка последнего прорыва. Тускло рубиновым огнем мерцали в свете луны звездочки на шапках и пилотках. Лихорадочно блестели глубоко ввалившиеся глаза и от этого лица еще больше походили на иконописные лики.

Врач, лечивший раненых еще в ту Первую войну, обернулся, увидел провожающие его взгляды и подумал: «А ведь они Святые. Такие муки приняли за народ свой и други своя». И как детям Господа он ничем не может им уже помочь, только проводить их в Вечность. Он даже страдания их облегчить не может, потому что окруженная армия использовала все медикаменты и даже бинты, затертые до дыр серые стираные тряпки, уже не достать.

А несколько пар глаз лежащих на мокрой земле солдат провожали, как будто ведя в темноте и поддерживая в небесной пустоте невидимый на фоне черного неба, лишь слышный по такому знакомому стрекоту маленький самолетик и молодого парня в его кабине. И ворочалась, и оживала, шевелясь во тьме, вся поляна, и взгляды глаз устремлялись в небо, ориентируясь на тихий звук, и когда один взгляд угасал, впадая в подаренное болью беспамятство или останавливался навеки, застекленев со звездами навсегда, его подхватывали другие, вырвавшиеся из горячечного бреда глаза, и вели, прочерчивая над лесом невидимую дорогу.

Они на пороге смерти, как будто чувствовали, как там, за кромкой леса, дрогнули и задрались в небо, хищно принюхиваясь, стволы зенитки. Они, ведомые черным взглядом из-под козырька чужой каски, всматривались в звездное небо, жадно ловя вспышки выхлопов. Оскаленный от напряжения рот, ломающаяся в оскале надменная улыбка, ставшая от напряжения вязкой слюна блестит на белых зубах. Вспотевшие руки на валиках наводки по сантиметру доводят стволы, продолжая траекторию полета самолета и в нетерпении готовясь прервать человеческую жизнь. Жизнь чьего-то отца, сына, деда, прадеда. Жизнь человека, мечтавшего о серебристом самолете в лазурном небе.

Рык орудийных стволов, яркая вспышка пламени, осветившая лес внизу, кислый запах горелого пороха, звон сыплющихся стреляных гильз на станине орудия. Пунктирная ниточка трассеров снарядов и вспышка над лесом. А в этой вспышке разорванный, мечущийся в пламени человек… Стон на темной поляне. Разом остекленевшие навсегда десятки глаз. Оборванные жизни, надежды, мечты. И с этим стоном обвалившаяся на умирающих тишина. В этой тишине векового леса груда оплавленных обломков самолета с вплавившимися в алюминий человеческими костями. И радостный хохот вражеского солдата.

А через семьдесят шесть лет на поляне найдут так и лежащих в ряд на истлевших носилках, со звездочками на голых черепах тех, кто не предал и не струсил. Они так и будут лежать, глядя уже пустыми глазницами в пасмурное весенние небо. Их вынесут к своим с поля боя. Вынесут и то, что найдут от того, кто мечтал о небе, все то, что осталось от него среди железных обломков машины. Вынесут их правнуки. А в это же время другой их правнук, науськанный кем-то там из вражеских внуков, будет жалеть немецкого зенитчика, может как раз того, кто убил навечно чью-то мечту о голубом небе.

«Иваны родства своего не помнящие…» часто мы слышим в свой адрес, в том числе и из «просвещённой» Европы. А может просто кто-то очень хочет, чтобы мы его забыли, это родство? Они там хвастаются своими родословными до десятого колена и родовыми замками своих пращуров, стоящими до сих пор, и, наверное, не знают, что все свидетельства наших семей сгорели в огне войн и смут, ими на нашу землю принесенными. В оккупированных выжженных деревнях Белоруссии и Украины, Смоленской, Новгородской, Псковской и других областях России. И не осталось от семей зачастую ни следа на планете, ни могильного холмика. Они, наверное, забыли, кто их жег? Кто жег наши музеи и книги, кто отбирал и вывозил тоннами наши картины и произведения искусства?

Мы и сами, конечно, во многом виноваты. Мы перед детьми своими виноваты, что мало узнали от дедов и отцов своих. Мало им рассказали. Не донесли, что нельзя жалеть врага, нельзя сострадать убийце, предателю и насильнику, иначе сам станешь соучастником убийства и предательства. Не рассказали мы им о разрушенных мечтах и прерванных полетах, не хватило нам чего-то. Но не должны мы стать для Павших и еще народившихся "Иванами родства своего не помнящими", должны очнуться и почувствовать ту дорогу, которая до сих пор прочерчена их последними взглядами, и передать эту невидимую нить будущему.

Сергей Мачинский