Мы познакомились случайно. В нашей жизни часто бывают такие неожиданные
знакомства. Знакомство началось с обломков деревянных элементов с остатками
железных кронштейнов, которые принесли Челябинские поисковики в лагерь. Обломки
были от его самолета, самолета ЛаГГ-З. Утром, стоя у небольшого углубления на
краю болотца, по телефону связавшись с Ильей Прокофьевым, я впервые услышал его
имя - старший сержант Алексей Алексеевич Зеленский. Сбит в районе деревни
Мостки, упал в районе деревни Кузино. И хоть тогда это было только
предположение, я почему-то был уверен, что там, внизу, именно он. А, может,
очень хотел, чтобы там оказался он, 76 лет числящийся без вести пропавшим.
Почему? А откуда ж мне знать. Вроде, когда самолет пустой, думаешь, вот
здорово, спасся пилот, жив. А списки посмотришь, где одни "не вернулся с
боевого задания", и думаешь, хоть бы одного вернуть. Странная такая
внутренняя коллизия.
А потом была долгая и тяжелая работа многих людей, молодых и не очень.
Мужчин и женщин, парней и девчонок. Небольшая ямка превратилась в котлован.
Были звонки и сообщения, как телеграммы, приближающие встречу: «Углубились на
два метра, нашли посадочную фару, детали крыла. Углубились на три метра, запах
бензина и разложения. Нашли планшет». А в наградном описан один из боев, за
который двадцатилетний парень был награжден орденом «Боевого Красного Знамени».
Я сидел под сосной на краю все разрастающейся ямы. Внизу, как в шахте,
стоял крепкий рабочий гул, скрежет лопат, шум поднимаемых ведер с глиной.
Вокруг, как муравьи, женщины, девчонки и ребята помладше перебирали руками
каждый комок породы.
Самолетная яма пахнет. Она имеет свой тяжелый запах. Запах гниения
человеческого тела и запах горючего. Это запах подвига, боли, гибели в небе.
Странно, да? Погибнуть в чистом, голубом, прозрачном небе, а лежать
глубоко-глубоко в земле в обнимку со своей боевой машиной. Я, как настоящий
бездельник, сидел под сосной и сквозь ее зеленую крону смотрел на это самое
голубое небо. Слушал шорох ветра и думал. Рядом, напевая себе под нос что-то
военное, пацаненок лет десяти усиленно перебирал грунт. Иногда он тоже
замолкал, очищал какую-нибудь маленькую деталь и, щурясь от косых солнечных
лучей, смотрел на небо.
Десятки напряженных глаз из-за разрытых взрывами брустверов траншеи
смотрели в даль, в голубое небо. Изгвазданные грязью каски, серые от земли лица
солдат, руки цвета земли и напряженные тела. Они наблюдали, как там, далеко, за
линией фронта шел бой. Бой в небе. Мелкими мошками крутились в глубине неба
самолеты. Где чей? Солдаты по опыту знали, что немецких «мошек» там больше.
Страна не оправилась еще от первого года поражений. Слишком много мы оставили у
границы. Слишком коварен был первый удар. Звуков этого боя не было слышно, чуть
зудел лишь далекий звон десятков гудящих на предельных оборотах моторов.
Изредка за одной из мелких черных точек вспухал длинный дымный хвост, и она в
тишине устремлялась к земле. Иногда в небе мелькал одинокий одуванчик парашюта.
Вдруг одна из точек вывалилась из общей свалки и, припадая на одно крыло, теряя
высоту, распуская почти прозрачный шлейф, потянулась к передовой. «Наш. Бак
пробили. Бензин прет, домой тянет», - пробурчал пожилой солдат, прислонившись к
стенке окопа, наблюдая за боем, сидя на корточках, и приложив козырьком руку к
каске. «Дай Бог ему доковылять», - утер слезящиеся глаза сидящий на патронных
ящиках пулеметчик. «А вот и по нашу душу летят. Ща начнут нас в землю
закапывать». Он показал взглядом на крадущийся над лесом немецкий
корректировщик «костыль». И стал аккуратно снимать с бруствера пулемет. Глаза
немецкой артиллерии - «Хеншель 126», он же «костыль», принялся за свою работу,
барражируя вдоль наших позиций и выявляя цели, одной из которых и должен был
стать пулеметный расчет. Шум немецкого мотора, работающего на малых оборотах то
затихал, то нарастал приближаясь. Вдруг ружейно-пулеметным огнем плюнула
немецкая траншея. Бойцы пригнулись, но, не услышав привычного посвиста пуль,
начали робко подниматься над бруствером. Немцы палили в небо. А там, все еще
разматывая за собой белесый шлейф уходящего из пробоин бензина к занятому своей
работой «костылю», подбирался наш истребитель
.
«Вот парень, сам то чуть летит. Куда ты? Домой тяни», - зашептали в
траншее. Очнувшись от ступора, закрутился стрелок в задней кабине «костыля» и к
«ястребку» тугой нитью потянулась пулеметная трасса. Немцы в траншее перестали
стрелять, боясь задеть своего. В нашей траншее сотни солдатских рук побелели,
сжав то, что в них было: винтовки, пулеметы, комья земли с бруствера. ЛаГГ
довернул нос, не обращая внимания на огонь стрелка. Ду-ду-ду, тррр-ррр-ррр… Нос
окрасился огнем, дунули «березины» и шкасы. Брызнуло на солнце разбитое
остекление кабины. «Костыль» покрылся дырами пробоин, споткнулся, как о стену,
выплюнул из пробитых баков облако пламени и быстро, теряя и без того малую
высоту, рухнул на нейтралку. Рев сотен солдатских глоток «Ураааа» извергла из
пропасти траншея. ЛаГГ заложив вираж, пыля бензином, чуть качнул крыльями,
тенью скользнул над траншеей и скрылся за лесом.
День был нелегкий. Озлобленные потерей корректировщика немцы весь день
наобум утюжили траншею 105-мм гаубицами, крыли нейтралку и окопы боевого
охранения из минометов, лупили по всему что двигалось из стрелкового. Но и этот
день войны подошел к концу. В сумерках, лениво догорая ломаной кучей хлама,
чадил у немецких траншей «костыль». Устало ворочая в котелке ложкой, задумчиво
глядя на черный маслянистый дым от обломков, боец-первый номер «Максима»
сказал: «А ведь этот день нам летчик подарил, а, может, и всю жизнь, сколь ее
еще нам намерено. Господь таких смелых ведет».
А через несколько месяцев, отражая очередную атаку, выцеливая среди черных
кустов разрывов вражескую цепь, оглохнув от стрельбы и грохота разрывов, он не
заметил, как высоко в небе, распуская черный чадящий шлейф дыма, теряя высоту,
летел самолет. А в кабине с разбитым пулями фонарем, забрызганной алыми каплями
крови, молодой парень, зажав слабеющими коленями ручку управления, единственной
здоровой рукой размазывал по лицу горячее масло, бьющее из расстрелянного
двигателя. Выл, скалился, пытаясь протереть навсегда уже выжженные глаза.
Проваливаясь от потери крови в бездну и выныривая из тумана, шарил рукой по
кабине, пытаясь спасти горящий, бьющийся в агонии самолет. Пламя лизало сапоги,
но он не чувствовал ничего, прибывая в горячке боя. И вот летчик улыбнулся
бескровными, белыми губами, закинул окровавленную, покрытую волдырями ожогов
голову, взглянул в небо. И как будто поняв, увидев или услышав оттуда что-то
важное, тихо закрыл невидящие глаза и всем ослабшим телом, покорно, будто
засыпая, навалился на ручку.
Убитой птицей ломая кроны вековых деревьев, самолет рухнул в лес. Алексей
Зеленский уже не чувствовал, как ломалось на куски его молодое тело, как его
рвали в клочья обломки разлетающегося от удара двигателя, как то, что осталось
от молодого двадцатилетнего парня, навеки спрессовало в один ком с пахнущим
порохом железом, поглотила земля. Он не чувствовал. Но почувствовал на секунду
я, когда увидел его имя в комсомольском билете. Почувствовал Иван Дьяков, глядя
на его фотографию из изорванного планшета. Почувствовал Артур Ольховский,
разбирая его вещи. Почувствовали еще десятки парней и девчонок со всей страны,
те, кто вынимал его из ямы. Почувствовал и мальчишка на отвале ямы, затихнув на
секунду, глядя в небо и замерев от крика внизу: «Нашли!!!!». На секунду, на миг
эта боль вспышкой, разрывом ворвалась в мозг, скрутила и порвала мышцы и
затмила голубое небо.
И когда оно опять встало перед глазами, мы знали чье оно, это небо. Чтобы
любить, нужно чувствовать, чтобы ненавидеть, нужно чувствовать, чтобы понять,
нужно почувствовать. Чтобы жить, нужно Чувствовать. И не только свою боль, боль
ближнего своего и боль тех, кто закрыл тебя собой много лет назад, дав право
жить.
