Он сидел, прислонившись к молодой сосне, и смотрел на темное небо. Он не хотел смотреть вниз. Туда, где белели осколками костей, торчавших из кровавого месива, ноги. Пулеметная очередь перечеркнула тело и жизнь. Наспех перетянутые брючным и поясным офицерским ремнями бедра давно ничего не чувствовали, а напитавшийся кровью снег вокруг был черным в темноте. И он сидел черным пятном на белом снегу. Гул фронта уже откатился на десяток километров, и орудия глухо бухали далекой грозой.

Он их не слышал, просто отметил в подсознании, что деревню они все же взяли. Он слушал накатившую тишину. Он смотрел на темный, будто истыканный мелкой иголкой звезд, занавес неба и ждал солнца. Он почти физически ощущал или представлял, что это солнечный свет пытается пробиться к нему из параллельной вселенной и это не звезды, это солнечные лучи пробиваются к нему из-за штор затемнения. А, может, все же звезды, и нет никакой параллельной вселенной. Увидев первый солнечный луч, он просто тихо отойдет, и наступит вечная темнота забвения. Умирать было страшно, когда он поднял свой взвод на пулеметы сутки назад, ранним утром. Умирать было страшно до ужаса и дрожи в груди, когда он, размахивая наганом, бежал, проваливаясь по пояс в снегу и видел, как падают его солдаты. Теперь уже было не страшно. Тело уже давно не слушалось слабых сигналов мозга.

Что-то другое, что-то внутри, где-то в груди или выше заставляло глаза смотреть на небо и торопить восход. Снег уже не таял вокруг. Звезды мерцали и гасли, а ему казалось, это кто-то отсчитывает его секунды. Когда по ногам будто ударили хлыстом и в лицо залепил снег, первой и последней тогда мыслью было: «За что?» Очнувшись здесь, с наскоро перевязанными ногами, он знал за что. Теперь, умирая или уходя за грань простого человеческого понимания, он точно знал "за что". И сейчас в жарком бреду мечущегося сознания, он видел и говорил с давно ушедшим отцом, а тот, улыбаясь, поворачивался к крепкому мужчине в старой, еще царской форме и взглядом как бы спрашивал того: «Видишь, наш-то орел!» И было почему-то понятно, что это не вернувшийся с той мировой его дед, которого он никогда не видел. Потом он увидел грустные постаревшие глаза матери, улыбнулся и на секунду загрустил, пожалев ее. А когда ночное покрывало неба стало сереть, а его стекленеющие глаза стали наполняться голубизной утреннего светлого неба, в первом и для него на этом свете последнем солнечном луче он увидел маленькую девочку. Девочку, как две капли воды похожую на его Олю. Девочка будто золотая капелька текла в людском море и несла его портрет. Портрет с той самой единственной фотографии, которую он отправил домой. А люди кругом, празднично одетые мужчины и женщины, несли тысячи портретов его товарищей. Он знал, что даже здесь, умирая один в темном, зимнем лесу, он не одинок, он знал «за что».

Он уже не видел в свете родившегося дня испятнанное серыми бугорками шинелей поле. Позже, весной, когда сошел снег, люди, обмотав веревками и проводами за разбухшие почерневшие ноги, стали стаскивать в воронки тела его солдат. Поле надо было пахать, живых надо кормить. Он так и сидел на опушке леса. Смотрел черными провалами выклеванных вороньем глаз на копошащихся в поле людей, а они чувствовали на себе чей-то пронзительный взгляд, передергивали плечами, но боялись идти в жуткий, разбитый снарядами лес. Долгие годы этот взгляд тревожил работавших на поле людей, бередил раны фронтовиков. Он дошел и до нас...

Мы стояли у ставшей больше в два раза сосны и смотрели в его глаза. Смотрели на лежащего с обрывками ремней на ногах, в истлевших сапогах человека, видели взгляд его голубых глаз и знали "за что". Знали, он не одинок.

Я знаю, что страшно одиночество. То одиночество, в которое мы сами себя загоняем, отгораживаясь от чужих боли и бед. То одиночество, которое, вроде как, и незаметно. Ведь рядом с нами столько людей. Ну люди-то тоже заняты своими проблемами. Мы отгородились от всего экранами компьютеров и телефонов, дверями квартир и своими личными проблемами. Мы культивируем одиночество, потеряв что-то главное и одно на всех. То, что было у них.

Одиночество в нас льется с экранов и мониторов. Оно пропагандируется. Ведь одиночек в случае чего проще раздавить. Проще отобрать то, что они думают им не к чему. Отобрать большое, оставив им их малое и их одиночество. Мы впадаем в депрессии именно потому, что одиночество личных забот не позволяет нам чувствовать находящихся рядом людей, зачастую даже близких. Ведь их проблемы нам ни к чему. А чего-то общего, нас всех объединяющего, у нас уже нет.

Мы мучаемся в поисках смысла жизни, потому что на подсознательном уровне нормальному русскому человеку мало сладко есть и пить кровь, обогащаясь за счет других. Смысл этот он не может быть в мелком: он не в квартире, коттедже или в банковском счете. Он в большем, в том, от чего мы отказались, или то, что у нас отобрали. Душа, именно душа мается одиночеством, ищет применение себе, а мы опять и опять предлагаем ей суррогат в виде ста рублей, поданных нищему в метро.

Мы уговариваем себя, что такие времена, что вокруг все такие, что по-другому не прожить, что тебя будут считать слабым или глупым. И ставим железные двери, все больше становясь одинокими. А, может, нужно, чтобы иногда тебя считали смешным и не современным? Может, нужно просто так помочь соседу? Может, стоит вместе посадить по дереву во дворе дома? Может, этот дом и станет тем первым большим общим, что у нас отобрали? Может, из этого общего для всех двора и к нашим детям придет осознание того огромного общего, что называется Родина? Может, это сделанное вместе, с, казалось бы, не знакомыми людьми общее дело для ВСЕХ будет важнее тысяч слов о патриотизме? Может, они - наши дети - опять станут оставлять ключ от квартиры под ковриком? Ходить в гости к соседям по праздникам просто так без приглашения? Может, они вместе с соседским пареньком уедут покорять тайгу или строить город на Марсе? Убейте свое одиночество, и Ваши дети не будут одиноки, а свой смысл в жизни они найдут вместе с соседским парнем или девчонкой, и он будет общий для всех.

Сопли? Чушь? Кто знает. Но я верю, что когда-нибудь я встречу молодого голубоглазого лейтенанта и он мне скажет: «Ну что, попьем чайку и пойдем глянем, как они там живут на Земле?» Он и сейчас где-то рядом. Он и другие: живые и павшие. И у них у всех есть одно большое на всех - Память и Родина без пафоса и митингов.