Как выглядит место гибели боевой, грозной машины через 74 года? Обычно это воронка, как затянувшаяся рана на теле земли. Заросшая лесом, травой, затянутая болотной ряской и тиной, почти невидная и неотличимая от миллионов других подобных воронок и блиндажей-ран на теле этой многострадальной земли. А что происходит с ней, когда обломки машины извлечены?

Разное… Иногда она становится вновь глубокой, кровоточащей раной, вокруг которой, как из развороченного пулей человеческого тела, белеют обломки костей и детали машины, если эту рану разбередили люди с темными душами, разворотили еще незажившую земную плоть ради наживы и бросили догнивать под дождями и ветром святые мощи упавшего, закрывшего собой мирное небо Ангела. Бывает, она превращается в тихое лесное озерцо с высокими берегами, в темной воде которого отражается голубое или темное звездное, но мирное небо, то небо, в котором сражался упокоившийся навеки, похороненный поисковиками Ангел. А иногда она ждет, ждет, чтобы мы добрались, докопались, дорылись до ее тайны и ее правды. Отвоевали у нее все ее секреты, вычистили и "прижгли" эту кровоточащую рану Памяти, рану безвестия и скорби.

Иногда это длится годами, иногда десятилетиями. Ищут одни, они уходят и приходят другие. Зачастую все начинается снова и снова. И новые поисковики теряют время и силы, проходя тот же путь и повторяя ошибки своих предшественников. А рана болит… Где-то на просторах огромной страны, в своей кровати, в свою последнюю минуту видели перед собой глаза пропавшего сына, уходили матери, так и не дождавшись весточки. Уходят братья и сестры, дети и уже внуки тех, кого скрывают раны земли. Почему так? А Вы подумайте. Может, это наше тщеславие и гордыня обрекают одних на долгое безвестие, а других на муку неизвестности? Да, именно наше. Тех, кто сам добровольно возложил на себя обязанность вернуть их из мрака пустоты.

Передо мной рана… Глубокая, замерзшая воронка, то место, которое как бездонная пучина тьмы много десятков лет назад накрыла своим мрачным саваном судьбу молодого парня, огненной звездой упавшего сюда, в Демянский лес, с неба, тогда горящего и плюющего огнем. Когда погас засыпанный землей огонь, в лесу наступила звенящая тишина, и огненные красные и желтые листья деревьев осени 1942 года начали закрывать и прикрывать эту рану земли. А далеко отсюда, в оккупированном немцами Курске, положив руку на сердце, тихо опустилась на лавочку не старая еще женщина. Она сидела и смотрела на тихо кружащиеся и опускающиеся на землю кроваво-красные листья… Сидела и думала, думала о своем, таком молодом сыне, думала о том, что с ним и где он ее Володя. Так и старела она, каждый год глядя на осенние листья. Уходили дни, недели, месяцы и годы… А она ждала. Ждала, быть может, уже тогда, когда ее сына Володю нашли. Когда вскрыли зарубцевавшуюся, но нарывающую рану земли, вырвали из нее тело и похоронили… Похоронили с отданием всех положенных почестей, установили памятник на его могиле и написали «Неизвестный летчик».

Это сделали хорошие люди, сделали из чистых побуждений, сделали, как смогли, но не до конца. Наверное, они прочитают мои строки, но прежде, чем негодовать, пусть дочитают до конца. Что помешало им? Я не знаю… Гордость, тщеславие, чрезмерная уверенность в своих силах? Я знаю одно: пока он, летчик-герой, молодой парень лежал под памятником "Неизвестный", его, быть может, ждали, ждали и не дождались. А в лесу годами продолжала хранить свою тайну зияющая рана земли… И пришли другие, они были не хуже и не лучше, они шли с теми же светлыми целями, они еще раз вскрыли и вычистили рану, они долго на коленях выбирали то немногое, что осталось от советского самолета. И вот на меня смотрит молодой парень, с очень открытым, детским, не вяжущимся с военной гимнастеркой лицом и недетским взглядом солдата. Сержант Натальин Владимир Петрович, 1923 года рождения, уроженец города Курска, пропал без вести 15 апреля 1942 года.

Чтобы я смог взглянуть на него, десятки людей во всей стране делали свое дело. Делали все вместе, и он вернулся. Дождался ли его кто-то? Я пока не знаю. Теперь другие люди ищут и будут искать следы его семьи. Будут искать, чтобы вернуть Память о нем его, пусть не прямым, но потомкам, вернуть в семью еще один повод для гордости, вернуть и поставить в строй Бессмертного полка еще одного бойца. Я писал, они учат нас, учат быть лучше, учат жить правильно и честно.

Присутствуя на траурных мероприятиях, где в последний путь провожают найденных на полях сражений солдат, я все чаще осознаю, что мы забываем ради чего мы делаем эту работу. Мы хвалим друг друга, некоторые из нас обвешиваются значками и медальками ими же самими и придуманными у гробов с телами тех, кто даже ценой своей жизни не заслужил ни одной медали. Мы воспеваем свою работу и свой высокий уровень патриотизма, забывая о тех, у чьих гробов мы стоим, а потом "бренча" медалями идем к своим лагерям пить водку и петь под гитару военные песни, пытаясь на себя примерить их славу и победу.

Честно ли это? Думаю, нет. Мы хвалимся друг перед другом цифрами статистики своей работы. Десятки, сотни, тысячи найденных и захороненных. Что это? План? Кубометры нарубленного угля? Их уже превратили в цифры тогда, в сухую статистику списков и донесений, в итоговые данные о потерях той войны. Теперь мы превращаем их количество отчетных материалов о результатах своей работы. А они же люди, и мы должны бороться за память и их возвращение, бороться до конца, до последней возможности. Бороться не за значки и медали, а за то, чтобы успеть. Успеть вернуть тем старикам, кто еще ждет, тем молодым, кто уже ищет. Должны, отбросив свои обиды, свое тщеславие и гордыню, делать это вместе. Я понимаю, что вряд ли все, кто прочитает это, поймут, что я хотел сказать. Вряд ли все станет хорошо и гладко среди множества в принципе не плохих людей, занимающихся поиском без вести пропавших солдат. Я даже уверен, что это вызовет массу негативных откликов в нашей среде. Эти люди такие же, как и все. Они подвержены тем же слабостям и чувствам, что и простые люди. Но я хочу, чтобы все помнили сержанта Натальина Владимира Петровича, которого не дождались с войны, может быть только потому, что мы не умеем говорить друг с другом. Я хочу, чтобы каждый раз, стоя спиной к гробам тех, ради кого мы выходим в лес, и, получая очередную медаль «за геройский подвиг», каждый из нас подумал, а моя ли это медаль? А не вру ли я сам себе, ставя себя в один ряд со Святыми? А все ли я сделал для них, чтобы греться в лучах их славы?