Мерцающий огонек коптилки гонял тени по углам блиндажа. Осклизлые бревна наката будто выпрыгивали из тени и возвращали ЕЕ в реальность. Она прищуривала глаза и смотрела на Его лицо. Большая короткостриженая голова, с сединой, отливающей благородным, таким неуместным здесь серебром, покоилась на свернутом ватнике. Она смотрела на Него и вспоминала, как первый раз увидела его во время награждения. Давно еще, в 1942-м на Невской Дубровке. Крепкий молодой парень, в залихватски сбитом на затылок танкошлеме. В коротких, для удобства и с шиком подвернутых валенках, чтоб удобнее было управлять танком. Он улыбался всем, первый орденоносец бригады тяжелых танков. Первый орденоносец первых, самых тяжелых лет войны. Он улыбался всем, а Ей казалось, что только ей. А сейчас перед ней на нарах лежал смертельно уставший мужчина. Ранние морщины у глаз, тревожно подрагивающие веки, руки иногда сжимались в кулаки, а мышцы напрягались. Он и сейчас во сне вел свою тяжелую машину по полю боя. А может, он шел по зеленому лугу и размашисто вел косу, выкашивая полосу? Кто знает.

Она тихо поднялась с нар, стараясь, чтобы они не скрипнули и ему достались еще минуты сна и покоя. Юркнула в мешковатый темно-синий комбез, накинула ватник и еще раз посмотрела на Него. Вместе, только вместе всегда и навсегда, шептал он ей ночью….

Да только так, сколько отпустит Господь. Да, она - комсомолка, но пусть здесь с ними будет кто-то свыше. Ремень, кобура, санитарная сумка и рогулина танкового ключа в карман. Он запрещал ей брать этот ключ. Специальный ключ от люков танков. Он говорил ей, что если танк подбит, уже нет смысла вскрывать его люки. Он страховал ее, лишая мысли о необходимости бежать по полю к горящим машинам и под ливнем пуль карабкаться на исклеванную чужим железом броню, ежесекундно ожидая взрыва боекомплекта или очереди пулемета в упор.

Она выскользнула из прокуренного затхлого блиндажа, и голова закружилась от морозного свежего воздуха. Лес оживал. Тенями метались посыльные, на исходные проходили стрелковые роты, скрипя валенками по свежему снегу. Заправив челку под шапку, поправив кобуру и сумку с красным крестом она на секунду замерла с мыслью: «Может, еще раз взглянуть на него?». Чуть взмахнув рукой, побежала к санбату. Стрелковая дивизия с приданными частями и тяжелая танковая бригада выходили на исходные в темноте зимнего утра. Еще раз она видела его мельком у строя танков, получающего, как и другие командиры, боевую задачу. Она помахала ему, но в темноте он ее не заметил. А может, сделал вид, что не заметил, а может, он уже был там, на заснеженном поле за рычагами своего танка.

Залп орудий, один, второй, третий. По заранее выявленным целям. Артподготовка и затянутый дымом передний край немецкой обороны. Сизый выхлоп, вонючий солярный дым и враз ставший грязным снег под танковыми траками. Как нити туда, к немцам, дорожки танковых следов с рубленными квадратами машин в их окончании. А позади частым пунктиром, с винтовками на перевес, стрелковые цепи.

И все закружило…. Султаны разрывов, снарядов и мин, нити трассеров, грохот и крики. Крутнувшись в разрыве, остановился первый танк. Санитары стрелковых рот приволокли первых раненых. Серые лица, окровавленные руки, шинели и ватники. Торчащие обломки костей, сизые змеи выпущенных кишок и запах крови, тола, пороха и смерти. Пожилой санитар с волокушей за спиной выдохнул с хрипом: «Много там их, померзнут». Выдохнул и потащил свою ношу дальше к землянкам санбата.

Бой вдалеке разгорался. Звонко тукали танковые орудия, рычали пулемёты. Она нахлобучила шапку и одним рывком перекатилась за бруствер траншеи. Дорожка следов его танка не прерывалась дымом в конце жирным масляным столбом смерти в небо, значит жив. Ползком вперед. Серый скрюченный бугорок человека, мертв. Еще один и еще. Стеклянные, остановившееся взгляды. Один, второй, третий. И вот испуганный, просящий, полный боли, но живой взгляд. Бинт, одинаковые для всех, но не дежурные слова женщины. Матери, дочери, сестры: «Потерпи, милый, потерпи, дорогой, скоро станет легче!». Один, второй, третий. И вдруг как дернуло что-то...

Дорожка, его дорожка, там, вдали, в ее продолжении черный столб дыма. Ползком, перебежками туда. Грязно-белая громада танка замерла, неестественно задрав ствол орудия в небо. Чадный, черный дым только рождается в моторном отсеке. Пули, как сбежавший из улья пчелиный рой, жужжат уже постоянным гулом. Обжигая руки о накалившуюся броню, наверх к люку мехвода. Ключ в скважину. Поворот. Не заклинило. Внизу в мареве пороховой гари и мазутного дыма безжизненно свесился ребристый верх танкошлема. Поднять. Под мышки ремень. Рой стальных пчел гуще. Обдирая в кровь обожженные пальцы, наверх из узкого люка тяжелое безжизненное тело. Они скатились под гусеницы разгорающегося танка, оба, уже не раз прошитые пулями, и так и остались лежать у его разорванной гусеницы. Он и Она.

А наступление опять захлебнулось. Потом в штабах долго разбирались. Искали и находили виноватых. Осуждали и наказывали. Писали похоронки и наградные. А на поле и за первой линией немецких траншей снег наводил порядок и заметал тела тех, кто не был ни в чем виноват. А потом люди в шинелях без ремней, с одинаково серыми лицами и пустыми глазами, убирались за снегом. Они стаскивали тела в большие воронки. И эти люди тоже были ни в чем не виноваты. Они были не хуже и не лучше тех, кого они бросали на дно ямы. И неизвестно еще кому больше повезло, думали они. Он лежал на дне ямы, раскинув руки и ноги, словно смотрел и любовался зимним серым небом. Только разодранный, почерневший комбинезон и обожженное лицо возвращали к войне. Ее тело люди с серыми лицами, качнув за руки, бросили вперед. Она взмахнула руками, как птица крыльями, скрылась за бруствером воронки, и люди не видели, как упав на него сверху, ее губы коснулись его обгоревшей щеки в последнем земном поцелуе. И со всех сторон убитыми, мертвыми птицами, взмахивая крыльями прожженных шинелей и ватников, в воронку падали тела солдат. А где-то рядом или далеко, а может, на облаке или прямо на краю огромной ямы, молодая женщина тихо положила голову на грудь молодому красивому мужчине с Красным Знаменем на выглаженной гимнастерке. И улыбнувшись, сказала: «Ну вот и все!». Он нежно обнял ее и, глядя на яму, спросил: «Думаешь, это все?». Она, тихо улыбаясь у него на груди, ответила: «Нет. Они вспомнят. Те, кто придет за нами, обязательно вспомнят, пусть позже, но они обязаны помнить». И они, обнявшись, пошли на встречу свету.

Я их видел. Техника – лейтенанта кавалера ордена Боевого Красного Знамени Моисеева Михаила Ивановича и санинструктора 1 танковой бригады Белкину Зинаиду Ивановну, награждённую посмертно медалью «За Отвагу».

Я не знаю, было ли то, что я написал, на самом деле. За ним ли бежала Зинаида Белкина в адский огонь затяжного, встречного боя или просто, как тысячи солдат Великой Отечественной войны, выполняла свой долг, я тоже не знаю. Я знаю одно — они были, и они есть. И я верю, они рядом. Я не знаю, что они нам хотят сказать. Что должны нам сказать два сгоревших, ржавых башенных ключа, с остатками ткани танковых комбезов, лежащие на обгорелых черных костях? Может, эти ключи к нашим мозгам или любому другому месту, где у нас хранится душа. У того, конечно, у кого она есть. Наверное, это личное. Каждый должен услышать свое. Но обязательно должен.

А еще я думал, как должен выглядеть Ангел смерти на войне? Я думаю, это немолодой уже солдат, в серой затертой шинели без ремня, полы которой, развеваясь на ветру, похожи на серые крылья. У него все видевшие усталые глаза с почерневшими от въевшегося пота и пороха лучиками морщинок. Впалые, давно не видевшие бритвы щеки. Выцветшая, почти белая пилотка на обросшей ежиком седых волос голове. Крепкие рабочие руки труженика и самокрутка, зажатая в кулаке. А еще он очень устал. Он устал делать свою скорбную работу, которую ему даем мы – люди. На которую мы его обрекаем, раз за разом начиная войны. И когда-нибудь он устанет совсем, и эта война станет самой последней и для него, и для всего человечества. Война у нас в Душах. Мы воюем с собой, изъедая себя завистью и жадностью. Мы воюем с собой и стоящими рядом, теша свое тщеславие и гордыню. Мы воюем завистью, подлостью и жадностью к таким же людям. И лишь в конце война начинает стрелять из орудий. А Ангел Смерти устало опять принимается за свою работу.