До экспедиции осталось. Я думаю... А возвращаемся ли мы из этой экспедиции? Мы те, кто год за годом выходит в леса и на поля, чтобы найти и вернуть тех, кто до сих пор на войне. Заканчивается ли для нас с приездом домой в теплые дома и квартиры эта экспедиция? Да, наверное, нет.

В перерывах между поездками в «поле» мы сидим в архивах, ищем родственников тех, кого нашли там, где была война, переписываемся в соцсетях, пишем по старинке письма. Мы читаем сухие строки сводок и донесений, наградных листов, личных дел и госпитальных справок, а по ночам… Мы горим в танках, пикируем в искореженных снарядами самолетах на вражеские колонны, идем в атаку по заболоченному лугу на огрызающиеся пулеметным огнем высоты, мы мерзнем в окопах, стоя по колено в холодной осенней воде. Нас вместе с ними рвет на части немецкая шрапнель, мы мечемся в бреду на госпитальных койках, умирая от ран, мы копаем могилы своим товарищам на опушке весеннего леса. Это все потому что мы ЧУВСТВУЕМ!

Почему не чувствуют другие? Я не знаю… Я могу только предполагать. Почему много молодых, тех кто родился в девяностые-нулевые, тех, кто растет сейчас, не чувствуют?

А как они могут научиться чувствовать, если мы, старшие, взрослые дяди и тети им запретили? Если мы лишили их возможности чувствовать?

Вспомните наше детство. Вспомните, как в деревне держали в руках ППШ из дерева, сделанный дедом, одноруким фронтовиком со скромной орденской планкой в три солдатские медали: «За отвагу», «За боевые заслуги» и «За Победу над Германией». Мы бежали в цепи таких же сорванцов в атаку на «занятую фашистами» высоту». Вспомните, как пахло весной, вспомните, что мы чувствовали запах пороха и тротила, из заросших давно травой, еще тех воронок. Мы видели, как «огрызается» огнем пулеметов высота.

Точно так как рассказывал дед, как писали в книгах о войне, как показывали в фильмах, где еще снимались те, настоящие, живые фронтовики, которые нам передали свои чувства и эмоции.

Вспомните, как втихаря от бабушки крали бинты и перевязывали разбитые в «бою» коленки, было больно, была настоящая кровь. Мы в свои 10-14 лет уже понимали, что надо терпеть, потому что боль в нашей саднящей коленке не сравнима с той, которую, будучи чуть постарше, испытал однорукий дед. И мы еще больше сопереживали ему, уважали его подвиг и его страдания. Вспомните, как, чуть оглохнув от выстрела «пугача», мы понимали и чувствовали то, что испытали те 18-20-летние пацаны, которые шли по испещренному воронками от снарядов полю освобождать нашу деревню, город от врага. Как провалившись в холодную воду, заполнившую эту воронку, прибежав домой, слушая бабушкины причитания, мы могли понять и почувствовать, каково было им просидеть в окопах со стылой водой четыре года. Как, проголодавшись за день, вылавливали грязными руками из горящего костра печеную картошку и, обжигаясь, жадно запихивали ее в рот. Мы могли представить, что такое голод и каково это голодать месяцами. Как потом, протыкая иголкой водяные пузыри ожогов на пальцах, морщась от, как нам казалось, невыносимой боли, мы вспоминали приходившего в школу еще крепкого старика с рябым от ожогов лицом и представляли, каково же было ему три раза гореть в танке. Мы учились чувствовать и сопереживать, мы видели эту страну и дышали воздухом, ее воздухом. Мы знаем, как пахнет весна, как она выглядит, как пробивается первый листок из прошлогодних листьев, как весело, совсем ни как зимой щебечут птицы. Какое, совсем другое, солнце играет в кронах деревьев. Мы когда-то научились чувствовать и сопереживать. Мы это умеем. Не все, к сожалению, не все. Многие, закрывшись в городах, деньгах и власти, запершись за дверьми кабинетов, шестиметровыми заборами коттеджей, разучились чувствовать.

А молодым мы не дали это постичь и не даем сейчас. Мы заперли их в городах раньше, посадив сначала перед экранами телевизоров и видеомагнитофонов. Потом пересадили за экраны компьютерных мониторов и отправили их навсегда в виртуальный мир, лишь бы они не мешали нам отдыхать после работы или работать, заколачивая деньги на очередную, более крутую тачку и дачу еще ближе к Москве. Мы делали это, оправдывая себя тем, что это все для них, останется им. А ведь мы лукавили, не сознавая, что это мы удовлетворяем свои возросшие потребности и амбиции.

Мы толкнули их в пропасть виртуального мира, где нет цвета, запаха, красоты. Боли, первой детской крови из разбитого носа, стертой коленки. Мы вручили им суррогат, даже не понимая, что нам в старости понадобятся их чувства, их способность сопереживать. Мы, сидя в чиновничьих креслах, лишаем их возможности научиться чувствовать эту жизнь, подписывая приказы и указы о запрете детского отдыха, туристических походов, экспедиций. Мы оправдываем себя и свою трусость, боясь ответственности, заботой о них. Забываем, как с нами ходили наши педагоги и наставники, как они водили нас по местам боев той войны, учили нас чувствовать и сопереживать, учили своим трудом, с кисточкой и срезанной своими руками из ближайшего куста метелкой отдавать дань памяти, убирая забытую в лесу братскую могилу. Не словами и лозунгами, а сами, своими руками.

Мы молодое поколение растим роботами, не способными чувствовать. И не понимаем, что, если здесь и сейчас они не научатся чувствовать боль и страдания тех, кто погиб тогда, 75 лет назад, чьей болью и страданиями до сих наполнена наша земля, они не станут сопереживать нам.

Да, нам. Нам, когда придет старость и немощь, когда боль старости наполнит наши тела, они просто пройдут мимо, также побоявшись взять на себя ответственность, отдадут нас в стариковский приют, оправдывая себя тем, что так нам будет лучше. Они отплатят нам той же монетой. А там наверху павшие спросят с наших душ. Спросят, как с трусов и предателей! Спросят за убитые души поколений, не научившихся чувствовать.

До экспедиции осталось... И я надеюсь увидеть в этой экспедиции новые горящие глаза. Детские, взрослые. Которые учатся чувствовать и вспоминают, какие бывают чувства, что такое жизнь, боль, любовь, СЧАСТЬЕ!