Дождь стоит стеной, роняя свои капли на землю сплошными, как нити, струями. Серое небо, затянутое низкими серыми, как пыльная вата, облаками, серый асфальт, который покрывается, как пленкой, грязной, серой от пыли водой. Машины, пролетая мимо, поднимают серую грязную воду, покрываются серой пленкой. Люди спешат по своим делам, как сквозь латанный серый занавес, пробиваясь через серую взвесь.

Их лица озабочены лишь своими проблемами, становятся серыми и безликими среди общей серости города. Немаркая специально для такой погоды одежда еще больше добавляет в этот пейзаж серых и темных тонов. Листья - редкость в городе домов, они покрыты серой городской пылью. Город, серый обычный день.

Дождь, капли, не долетая до ярко-зеленой травы, разбиваются о такие же ярко-зеленые изумрудные листья деревьев, облака, пытаясь окутать серой дымкой лес, упираются в блестящие от воды листья деревьев, разлетаются веселыми брызгами, наполняя мелким туманом и капелью тихий лес. Птицы, попрятавшись в гнездах, ведут свой бестолковый недовольный разговор. Звуки дождя не имеют здесь монотонности и грусти, дождь шумит. Ручьи, наполняясь водой, шумят, как полноводные реки, на изгибах своих течений собирая коричневую пену на черной воде, несут в своих водах кораблики сухих веток, играя с ними, как «взрослые», большие реки играют кораблями. И именно эти лесные безымянные ручьи делают эти реки великими.

Грязный, обляпанный тиной, листьями и грязью тягач, как огромный болотный зверь пробирается по старой фронтовой дороге, разбрасывая вокруг огромные куски черной грязи. Его зеленая броня отмыта, как на мойке, летним дождем и, как холст одуревшего от радости ощущений художника, покрыта разноцветными пятнами желтых прошлогодних и свежих зеленых листьев, комками черной и рыжей глины. На этом зеленом холсте, добавляя еще больше сюрреализма в эту картину, люди в разномастных камуфляжных костюмах. Их лица напряжены, взгляды сосредоточены и направлены куда-то вдаль. Если встать на пути вездехода и посмотреть в эти глаза, то наталкиваешься на стену единой, непонятной, но почти физически ощутимой силы единения общей целью и общей задачей. И ты понимаешь, что они, глядя вперед на разбитую колею фронтовой дороги, видят одно и тоже. Взгляды взрослых, умудренных жизнью и опытом глаз, детских, совсем юных, невинно-простых, юношеских по-доброму легкомысленных, молодых пренебрежительно смотрящих и демонстративно независимых, все эти взгляды видят здесь одно.

Тягач ныряет в глубокую вымоину и тяжелая ветка, как живая рука огромного великана, сбрасывает на суровый экипаж несколько литров дождевой воды, как будто специально накопленной для этого случая на больших зеленых листьях клена. Все это богатство достается самому маленькому и щуплому члену экипажа. Лица на долю секунды теряют свою сосредоточенность и тут же, как вспышка огромного фотоаппарата, озаряют лес добрыми улыбками, а тишину его чащи задорным, добрым, простым, без злорадства и ярости человеческим смехом над «удачливым» товарищем. Испуганно вскрикивают сороки и, перелетая с ветки на ветку, начинают сопровождать людей и машину, предупреждая весь лес и его обитателей об их появлении. Обменявшись незатейливыми шутками, потолкав шутливо друг друга в бока и стряхнув воду с капюшона и лица «пострадавшего», люди успокаиваются и затихают. Сороки, чуть проводив машину, отстают и прекращают свой сорочий тревожный треск. И опять монотонный рев дизеля, и осязаемая шуршащая тишина лесного дождя, и стена глаз, глядящих на дорожные рытвины. Как срезы танковых стволов, качающихся в такт дорожным ухабам, черные зрачки, а в них…. Дорога, воронки, воронки, воронки….

Большие, черные "раны" бомбовых. Сейчас они заполнены черной болотной водой с островками зеленой травы в центре, как вырванные из тела осколками - черные отвалы земли по краям, помельче - от тяжелых снарядов, как пулевые раны, сейчас почти затянулись травой и прелыми листьями шрамы, мелкие как мазки от мин и небольших снарядов полковой артиллерии, уже почти невидны на заживающем теле, теле нашей Земли. Взгляды туда, в даль десятилетий.

Дорога, свежие черные раны земли, обломанные, с белеющими ранами разбитых осколками снарядов и мин, деревья, на которых не осталось зеленых листьев. Разбухшая от грязи, как натруженная вена, фронтовая дорога, машины, сгоревшие от прямых попаданий, расстрелянные с самолетов, с крышами, раскуроченными пулями, колесами, оторванными минами, сброшенные в кюветы разбитые ящики. Люди, только люди, меся черными сапогами грязь, продолжают идти вперед, к своей цели. Цель этих шагов одна, в ее конце голубое небо с редкими белоснежными облаками и сверкающее золотом солнце, над изумрудным лугом на окраине большой деревни или города с живыми, веселыми людьми и живыми, наполненными радостью и счастьем, глазами детей.

Вой снаряда, разрыв, фонтан черной земли, лиловый от жара кусочек металла вонзается с шипением в разбухшую от воды солдатскую шинель, рвет с адским, слышимым на уровне подсознания шипением слабую человеческую плоть, там в груди, под сердцем, наполняя тело своим раскаленным десятками килограмм взрывчатки железным жаром. Вспышка, секунда, качающиеся стволы разбитых деревьев, как будто закружившие дикий хоровод, вскрик и темнота. Еще дымящаяся воронка принимает тело, шинель укрывает меловое, с застывшими каплями дождя красивое молодое лицо, навеки открытые глаза, в которых застыл истерзанный войной лес и вечность… Голоса, руки бережно снимают истлевшие полы шинели с пустых глазниц, капли дождя стекают там, где было лицо, как слезы, омывая с него вечность забвения и взгляды разных, но таких одинаковых глаз.

Лес живой, зеленый, молодые робкие деревья, стоящие в тени старых, с зажившими ранами войны, сотни маленьких радуг в просветах ветвей и играющие между ними с каплями прошедшего дождя солнечными лучами. Люди с миллионом эмоций в живых ярких глазах. И каждый видит это лицо, лицо молодого солдата, из живых глаз которого бегут слезы. Слезы того, кто ждал и дождался, слезы того, кто увидел свет, свет яркого дня и свет цели, к которой сделал свой последний, честный, осмысленный шаг. Каждый наш день не должен быть серым, и это зависит от нас.