Дождь начался под вечер. Тяжелый, нудный, осенний дождь. Мелкая морось туманом повисла в лесу и подгоняла уставший организм в лагерь, под навес, к костру. День в поиске завершался. Истоптанные километры фронта позади. Вот уже слышен запах костра и ворчание дежурного в лагере.

-Давай круг двести метров сделаем, с низины опять зайдем, - предложил кто-то.

-Тысячный раз уже туда пойдем! Что там делать? Вынесли там все уже, чудес не бывает, - ответил один и, сбивая с кустов влагу, ломанулся к костру, в лагерь.

Трое остальных, обреченно понурив голову, устало загребая ногами прелые листья, поплелись в обход через низину. Низина начиналась от наших траншей плавно, и резко переходя в заболоченную канаву у подножья господствующей немецкой высоты.

Немецкой? Нет, нашей, занятой немцами! Кровью сотен солдат возвращенной. Дно траншеи было утыкано минами и как паутиной переплетено колючей проволокой. Десятки лет отсюда мужиков выносили. Сначала взводами, потом отделениями, потом по одному. Вроде все процедили до гильзы, до патрона, до пуговицы с гимнастерки солдатской, но что-то раз за разом тянуло на это стылое братское кладбище.

Ноги захлюпали в черной жиже. Прель листьев под ногами стала зыбкой. Холодные капли, падая с веток разросшихся кустов за шиворот, раздражали и еще быстрей подталкивали пройти гиблое место и бежать к костру. Как-то неуверенно завякал минник. Один из компании залип на звук, шаря «клюшкой» над источником сигнала и вглядываясь в припорошенную листвой чью-то старую «закопуху».
-«Жбонь», со старого раскопа, - обронил пробирающийся через кусты товарищ.

Хозяин вякающего минника продолжал слушать сигнал и искать отмазку в голове, чтобы не лезть в холодную грязную жижу.

-Длинный какой-то сигнал. Может ствол? - вроде как сам себе пробормотал по нос.

Вывалившийся с треском из кустов, как леший, самый молодой участник «концессии» резво засунул красную от холода лапу в грязь и начал шурудить в ней пятерней.

-Во! – с детской счастливой непосредственностью он выдернул из грязи проржавевший до состояния вязальной спицы винтовочный шомпол.

-Я ж говорил «жбонь», – разворачиваясь в сторону дыма, буркнул «пессимист».

-Погоди, глянь, он со «ствола» сдернут, направляйки остались, но вроде не гудит больше, – всматриваясь в грязь, сказал хозяин минника.

Там, откуда молодой выдернул шомпол, на испачканных грязью листьях белели фаланги пальцев.

Взрослые, сев на поваленное дерево, закурили. Дым сигарет, смешиваясь с водяной взвесью и дымом костра, полз по земле и кучковался облаками там, где лежал погибший.

-Винтовку-то дернули, а проверять не стали, - буркнул молодой.

-Ну вот, завтра поднимем или сейчас нырнем? - как-то немного расстроено спросил «пессимист».

Человек с минником задумчиво смотрел на клубящийся у земли туман, смешанный с дымом и гарью костра.

-А ты как думаешь? - беря в руки лопату, вопросом на вопрос ответил молодой.

В три пары рук пробили границы, выкопали отвод и канаву под воду. Притащенной с высоты более-менее целой каской отчерпали воду.

Он почти дошел до подножия высоты, прошел по телам товарищей минное поле. Под струями пулеметных очередей одолел колючку и продрался через МЗП. Встал на твердую сухую землю, пригнулся перед решающим броском в их немецкую траншею на нашей высоте. Он уже видел глаза под срезом чужой каски. Злобные, но уже подернутые поволокой страха, липкого страха перед расправой, страха, готового переродиться в ужас. Видел эти глаза и, сжав до белых пальцев цевье винтовки, шагнул. Очередь ударила в грудь на подъеме. Ударила, бросив назад в жидкую грязь низины. Рванула грудь и в клочья сердце. А мозг жил. Видел, как погружается в размешанную сотней сапог жижу тело. Как оскалив в крике рты, врываются в траншею согнутые тени товарищей. Видел, как сверкнув ужасом, потухли от удара пехотной лопатки глаза под срезом каски. Кто-то или что-то другое сверху видело тускнеющие серые глаза на молодом лице и белые костяшки пальцев, сжимающие винтовку.

-Ватник, - согнав видение, резануло в шелесте дождя.

-Кто - ватник? – раздраженно с рождающейся угрозой вопросил «пессимист».

-В смысле кто? На нем ватник, - протягивая черный лоскут драной ватной куртки с такими узнаваемыми строчками продольных швов, ответил молодой.

Черный, ветхий кусок бережно, как самая дорогая вещь, пошел по рукам. На секунды задерживаясь в измазанных грязью, красных от холода зябких ладонях, он что-то значил, что-то передавал им, что-то дарил. Делал что-то важное. Не передаваемое словами. Он воспитывал молодого и укреплял в чем-то уверенность взрослых, давал силы.

Ватник, совок. Слышу я часто в свой адрес. Вы думаете, Вы меня обидели? После того как я в руках держал сотни их, простреленных ватников и шинелей, на всем протяжении огромного фронта от Бреста до Мурманска? Да, для меня нет почетнее прозвища, чем это!

Кто Вы, брызжущие ненавистью и презрением, шипящие большей частью в спину с интернет-страниц: «Совки, Ватники!» Кто Вы такие? Потомки лордов, графьев и баронов? Кто построил дома, в которых Вы живете? В школы, открытые и построенные кем, Вы ходили? Кто, надрывая жилы на заводах и фабриках, кормил и одевал Вас? Нефть, газ, золото, за счет чего до сих пор живет эта страна и Вы все, кем открыта и отвоевана ценой 27 миллионов разодранных пулеметными очередями, кровью залитых ватников? Не предали ли Вы своего упавшего в рваном ватнике у подножия высоты деда? Ловко, как великий повод для гордости, заменив его раскулаченным, репрессированным прадедом. Постарались забыть, с упорством обреченного выколупывая в своих корнях родство, с какой-нибудь «голубой» кровью помещиков и дворян.

Я могу понять правнуков, уехавших в эмиграцию, выросших в других странах. Их высокомерие и яд для меня объяснимы. Они не должны этой стране. Не их она вырастила, выучила, выкормила, защитила грудью своих солдат. Но тех, кто имеет все благодаря жизням и труду так презираемых Вами «ватников» и «совков», я не пойму. Сладострастные, с закатыванием глаз рассказы о богатых хуторах, высоких чинах и титулах, отобранных большевиками. Так, о чем вы мечтаете? Стать барином и гонять нас, челядь? Стать «хозяином жизни» по праву крови и родства? Так Ваши-то предки свои поместья и титулы тоже когда-то кровью и потом заслужили, не раздавали Их величества титулы даром, не дурные были. А Вы-то мечтаете на халяву.

Дед моего друга, уходя на фронт в 1941 году, собрал всех своих детей и сказал: «Когда-нибудь Вам скажут, что меня раскулачили. Знайте, это неправда. Раньше, чтобы вызвать доктора к любому из Вас, мне нужно было зарезать барана и продать, чтобы оплатить его услуги. Чтобы хоть одного из вас отправить учиться в город, я должен был всю скотину пустить под нож, чтобы оплатить учебу и еще не хватило бы. Я сам все отдал в колхоз. И у каждого из вас теперь есть миллион возможностей вырасти и стать человеком». Развернулся и ушел навсегда. А все его дети, как бы тяжело не было в военные и послевоенные годы, выучились и стали уважаемыми людьми. Уважаемыми, не за стада и поместья, а за свою работу, голову и руки.

Я не «красный» и не «белый». Я знаю историю своей семьи, в которой были все: и дворяне, и крестьяне, и солдаты, и офицеры, и репрессированные, и раскулаченные, и настоящие коммунисты. Но больше всех я горжусь своими, да и Вашими, Вами преданными «ватниками» и «совками». Теми, кто из руин дважды страну поднял, тем, кто Мир спас от пепла крематориев и концлагерей, теми, кто после такого в нелюдя не превратился и с самой светлой в мире улыбкой в космос полетел. Им, их памяти я по жизни или жизнь должен. Их считаю Величайшим творением Бога и Человечества. И нет смысла мне говорить про власть и вождей. При любой власти и любых вождях люди живут. И оценка государства и его правителей для меня в количестве честных, неравнодушных, искренних в чувствах, простых людей. А то время в общей своей массе явно выигрывает по сравнению с другими. И не реваншизм это, не имперские амбиции мною двигают. Двигает память о простых людях, которые могли творить чудеса. Память о тех, кого предали и продолжают предавать и грязью мазать.