Осень - спорное время года, по-моему. У классиков она вообще очень разная. Если дождь, то грустно-тоскливая, задумчивая. Если солнышко решило порадовать своими последними теплыми лучами, то золотая, дающая надежду: будит твое желание обязательно, прожив еще год, дождаться возвращения лета.

Осень в лесу, как и любое другое время года, впрочем - совсем иная, нежели в городе. Тишина… Только далекая автотрасса напоминает шумом проносящихся машин, что жизнь рядом. Кораблики желтых листьев, заканчивая свой полет, плавно опускаются на черные зеркала́ воды в воронках. Если не знать, где ты сейчас и зачем, то можно решить, что весь лес покрыт этими разнокалиберными озерцами. Их тёмно-зеркальную гладь листья могут закрыть целиком, превратив в желто-красную картину, обрамленную зеленью еще не пожелтевшей травы. Природа не пожалела для этой картины всех своих красок…

Осень – буйство красок. Да, наверное, и чувств, рожденных ими. При условии, что ты способен чувствовать.

Осенью самый заросший, самый мрачный лес становится светлее, чище и тише. Покров опавших листьев редко выстрелит под ногой сухой веткой. Идти, шуметь не хочется вообще. Хочется сидеть на бруствере воронки и наблюдать, как оканчивают свой путь осенние листья.

Вот большой кленовый лист, с балетной грацией тихо, нежно упал на тропинку. Секунда, и взгляд потерял его в сотне тысяч таких же опавших листьев. Вот другой, повинуясь порыву теплого ветерка, упал на гладь воды в огромной воронке и стал тихо кружить, обходя своих собратьев. Третий, сорванный плечом человека в камуфлированной куртке, упал в быстрое течение ручейка, и оно унесло его куда-то вдаль. Навстречу чему-то новому и неизвестному. Наверное, так и люди, повинуясь высшей силе, живут свою недолгую, по меркам вечности, жизнь.

Солнце, пробившись через редкую оставшуюся листву, бьет в глаза и вырывает из тумана мыслей о вечном. Лес сразу наполняется звуками и жизнью.

Окраина Мясного Бора, просека «Эрика» - «железка», дорога, «высоковольтка». Война. Война здесь повсюду. И те озерца, которые непосвященного человека покоряют своей осенней трогательностью, на самом деле, «оспины» воронок, ран этой земли.

Серый рассвет с едким, будто физически осязаемым болотным туманом, что залезает в рукава мокрых и тяжелых от воды шинелей, пробирается за воротник вместе со сбитыми ветром каплями с деревьев. Лихорадочный блеск глаз из-под натянутых на глаза пилоток с защитного цвета звездочками. Надсадный, с шумом, кашель застуженных легких. Черные руки, упорно полирующие вытертый до блеска черенок лопаты. Вверх-вниз, вверх-вниз – как вечный двигатель. Потный пар над серыми шинельными спинами. Приближающийся надсадный рев «юнкерса», вой, разрывающий душу и – «а-а-а-аааххх!». Вулкан грязи до неба...

Лицом - в стылую грязь, лопату - на голову, чтоб хоть как то защитить себя от воющей смерти. Шлепки падающей земли по парящей спине и шее. «А-а-а-а-аааааххх!» в небо только уложенные рельсы и шпалы узкоколейки...

Рев проходит над кромками деревьев и удаляется, возвращая разум откуда-то снизу - из пустого желудка, куда его забил страх. Грязно-серыми призраками опять туда – к порванной бомбой артерии. И опять спина вверх-вниз, вверх-вниз, ровняя насыпь. А на других таких же спинах и плечах – рельсы, шпалы, ящики с патронами и снарядами. Туда, где, задыхаясь в болотах, сражается, погибает, но не сдается героическая Вторая Ударная армия.

Туда – вагонетки с грузом сапог и ботинок, без которых – гангрена и смерть. Туда – мешки с сухарями и консервами…

… Оттуда – черные тени раненых и скелетики маленьких старичков с глазами на пол лица, детей окружения. Оттуда – свист и вой летящих снарядов.

И опять в ледяную воду воронки. И опять хоть как-то сжаться, вгрызться в жидкую, пахнущую сгоревшей взрывчаткой и болотом землю. А потом выгнать страх и строить. Отнести в еще дымящуюся воронку разорванные тела своих товарищей, уложить на наспех срубленный еловый лапник их ботинки. Шинели - долой, живым они нужнее. Глаза - с качающимися в них верхушками елей - закрыть черной рукой. Сломанную лопату - на лицо, чтобы белое, еще человеческое лицо, не марать жижей. Минута молчания, в которую каждый думает, что скоро и его час…

… И дальше - вверх-вниз, вверх-вниз парящими потом спинами. До следующего визга или воя. И так - или до победы, или до конца.

Их нашли одиннадцать. Одиннадцать солдат в воронках у узкоколейки. Одиннадцать тех, чьи имена теперь известны только Богу. Одиннадцать героев, чьим единственным оружием были лопаты и кирки. Они не ушли со своего рубежа. Они остались на нем на долгие 75 лет.

Мы, обыватели, часто видим подвиг в ярком свете блестящих штыков и пулеметных очередей. В детских мечтах подвиг всегда заканчивается блестящей победой и не менее блестящей наградой на груди. В юношеских – общим признанием твоих осязаемых заслуг и почетом. И только в зрелом возрасте лишь немногие понимают и осознают, что подвиг – это, монотонная, долгая, мало кому заметная, порой грязная работа, выполненная на совесть. Работа, не отмеченная наградами и признанием. Работа, позволившая кому-то просто выжить. А выжить… может быть, для того, чтобы совершить, что-то по-настоящему высокое и яркое?

… Работа, которую делает большинство честных и не известных никому людей. В ней нельзя схалтурить, недоделать, бросить, убежав за чем-то более ярким и красивым. Такую работу ежедневно делали большинство солдат той войны. И эти одиннадцать героев - с лопатами вместо развевающихся знамен и грозно блестящих штыков на винтовках, тоже делали свою работу. Каждый раз вставая заново на свой рубеж, под обстрел и бомбежки.

Не наше право судить и оценивать незаметный героизм подвигов этих людей. Закрыть собой амбразуры дотов, таранить немецкие танки и самолеты - или день за днем, вверх-вниз, бросать лопатами землю и подставлять парящие по́том спины под бомбы и снаряды?.. Они все – наши герои. Они все нуждаются в нашей с вами памяти. А нам просто необходимо сознавать, что изо дня в день делать работу, неблагодарную, незаметную, негероическую, но на благо своей страны – это и есть подвиг.