Свинцовое небо над Ленинградом на горизонте плавно переходит в такой же свинцово-серый снег, покрывший поля. Крупные снежинки, падающие на землю, кажутся подвешенными в этом свинцовом, морозном мареве. Редкая озябшая пролетающая птица видит на сером, тяжелом снегу чертеж изломанных черных линий - клякс и точек. Как будто нерадивый ученик, пытаясь выполнить домашнее задание, испятнал готовый чертежный ватман брызгами с пера. Дальше за полем поселок, обведенный четкими линиями траншей, противотанковых рвов, бетонных надолбов и железных ежей. Еще дальше Город.
В небе над полем, еще выше птиц, в самой глубине свинцовой лужи неба кружит, иногда вспыхивая остеклением кабины, самолет с черными крестами. А внизу, на земле, в черных полосах изломов траншей люди, в черных ушанках, бушлатах и брюках. В черноте траншей видны только лица и глаза, а в глазах небо. Только в их глазах не свинцово-серое небо Города. В этих глазах голубое, синее, золотое небо тысяч других далеких городов, сел, деревень.
Грохот и вспышки за линией траншей, замерзшая птица испуганно шарахается вниз и в сторону, к спасительному лесу. Только двойной росчерк немецкой «рамы» остается в небе. И там, внутри, в стеклянном аквариуме кабины, похожие на огромных мух в своих защитных очках и шлемах, немецкие летчики тут же передают на землю координаты единственной советской батареи. Ответные всполохи и добавилось черных клякс на земле там, у поселка. Но из черного излома траншеи родилась еще одна черная линия и упрямо режет смещающуюся параллель, приближаясь к теперь чужому краю нашего поля.
Летчики-мухи продолжают бубнить в рации, и поле усеивают новые кляксы и точки, прерывистая линия редеет, но движется, неумолимо накатывая на немецкие траншеи. Огненные пунктиры врезаются в ползущую линию, и на сером снегу опять остаются черные точки. Линия смыкается, сжимается, как шагреневая кожа, но продолжает двигаться... От этого движения страшно становится даже немецким летчикам в серой высоте нашего неба. А внизу после нестройных нескольких залпов погибшей батареи, запихнув за отворот бушлата ушанку, нахлобучив на давно немытые в чаду и пороховой гари, не по уставу отросшие волосы бескозырку с гордой надписью «Балтийский флот», лихим, отработанным годами службы на подводной лодке движением, выкинул себя из траншеи, вперед на врага краснофлотец Шихавцев Алексей Петрович. И вперед, туда, на врага, чтобы откинуть его от Города, чтобы дать ему дышать и жить.
А рядом еще сотня лент, зажатых в оскале прокуренных зубов. А в глазах уже не небо, в них лед и ярость. И тишина, только скрип снега под матросскими ботинками. А потом огонь! Вражеский - в упор, заполошно испуганный, но от этого не менее смертельный огонь. Чтобы убить, испугать, заставить залечь, не дать захлестнуть этой страшной, накатывающей черно-золотой волной.
Грохот разрывов, стрекот пулеметов и лай винтовок. Один упал, второй, молча навзничь, пустые глаза в холодное небо, черный блин бескозырки рядом. Ряды смыкаются и цепь-волна вперед.
Вот за вражеским бруствером под срезом каски глаза. В них ужас: впиться, схватить их своим взглядом и держать, держать, пока не ворвешься в траншею, чтоб схватить их хозяина за горло и душить, рвать, грызть за своих, за тех, кто черными точками и кровавыми запятыми там, сзади, на сером поле. За тех, кто в Городе ледяными, замерзшими статуями у дверей булочных застыл навсегда.
Вот она траншея, вот оно грязное с землистой кожей горло, удар, нож в красной крови. Вперед, за поворот траншеи, граната, рывок, очередь от бедра. Стон. Ужас в затухающих глазах, истошный вопль, рядом мечутся черные демоны. Крики, выстрелы, взрывы. Вспышка, удар, темнота. Сзади, подхватив тело падающего товарища, краснофлотец Кузнецов Николай Иванович, саперной лопаткой снизу-вверх под зловонный чужим дыханием подбородок и наотмашь по шее, хруст человеческих, а человеческих ли костей? Или это скрежет разрываемых жил дикого чудовища под названием фашизм? Но не до того, сейчас вперед, зачищать от нечисти траншею, а потом и всю землю.
Тишина... Тринадцать мужиков молча курят в кулак, сидя на трупах в серо-зеленых шинелях, и молча смотрят в пустые замерзшие глаза своих товарищей, только дошедших до этой траншеи. А потом одна за другой были атаки, и враг не считающийся с потерями, пытавшийся отбить назад эту траншею.
Он остался в этой траншее, поймав пулю в лицо, замешкавшись, перезаряжая трофейный пулемет. И их похоронили в засыпанном тупиковом блиндаже и также молча курили, глядя в его застывшие навсегда глаза. И еще много из этих глаз навсегда остались здесь, отражая в себе тяжелое, но родное свинцовое небо. А потом время затянуло кляксы воронок, пунктиры окопов и траншей, поле рожало хлеб и кормило Город и Страну. Весной зеленело изумрудом, а осенью покрывалось золотом колосьев, а там, внизу, во тьме земли, в уже пустых глазницах продолжало отражаться небо.
И вдруг на зелени скошенной травы, опять, как из небытия вечности черная клякса воронки. А на ее черных краях белые человеческие кости и черепа, в черных глазницах которых боль и обида. Их тела растерзали ночью, как воры под покровом ночи, разодрав их в поисках военного железа и их нехитрого солдатского скарба, и забрав его, бросили. Бросили, оставив на земляных отвалах солдатский медальон Кузнецова и сломанную ручку с инициалами Ш. А. П. – Шихавцева. Бросили, перемешав их кости, отняв у них навсегда возможность хоть пустыми глазницами, но взглянуть в солнечное небо над родным домом. Кто это сделал? Это сделали их правнуки! Дети тех, кому они ценой жизни своей не дали умереть в Городе, те, кому позволили появится на свет в этой стране. Те, о чьем будущем думали, останавливая навсегда свой взгляд в небе. Те, на кого они с укоризной взглянут, встретив там, в свинцовой дали небес, взглянут и простят. Простят, как отцы прощают своих сыновей. Простят, потому что они Выше наших потребительских ценностей. Простят, потому что они солдаты. Простят, но пройдут мимо. Когда тех, кто это сделал поволокут в их ад, где вечность год за годом будут рвать на куски их тела. Где каждый день их будут убивать и скидывать в черную яму, а потом разрывать эту яму, по-живому раздирая лопатой плоть. А здесь, на земле, их внуки будут жарить шашлыки на их надгробиях с навсегда стершимися надписями. Где их имена навсегда, да, уже НАВСЕГДА ПРОКЛЯТЫЕ ПОТОМКАМИ, канут в лету. И некому будет помолиться за их спасение. Потому что потомки будут помнить героев, а не мерзавцев и предателей.