(поисковикам Карелии из КРООФ "Эстафета поколений")

Утренний туман кисельным маревом укрыл землю и обострил звуки и чувства. Тишина леса по ощущениям напоминала этот туман. Лес спал. Причудливыми привидениями плыли в тумане крылья плащпалаток часовых. Они озябшими причудливыми птицами нахохлились в окопах боевого охранения. В стрелковой ячейке, вырытой в сухом, покрытом толстым слоем опавшей листвы, песке, скрючившись на шинелях лежали двое. Как неоперившиеся птенцы в маленьком уютном гнезде ячейки, они сверкали обритыми наголо головами. Тонкие юношеские шеи, легкий пушок над верхней губой. Рабочие крепкие руки сцеплены в замок и закинуты под затылок. Устремленные в небо, туда, где, разрывая клочья тумана, рождается день, глаза. Глаза, а в них мысли, мечты.

Тишина над высотой, тишина в соснах и на земле. Даже вездесущие комары спят. Одинокий трудяга-муравей пробежал по стволу винтовки, направляясь по своим делам. Они смотрели на рождающийся на горизонте день и молчали, боясь разрушить эту утреннюю тишину. Они даже мечтать боялись громко, чтобы не разрушить этот тихий мир. Двое молодых солдат, которые черным словом "война" и суровым словом "приказ" оторваны от матери, дома и заброшены сюда, чтобы отстоять эту тишину.

Мысли, мысли, мечты и планы терялись в утреннем тумане среди корабельных сосен. Пулеметной очередью ударил в ствол сосны дятел. Трррррр-тук. Они вздрогнули. Тррррррррррр. Лес стал просыпаться. Наполняясь теми звуками солдатского быта, который он, этот лес, не слышал, наверное, никогда. Стук топора у полевой кухни на северном склоне, грохот крышек котлов и запах дыма. Звяканье оружия, проходящих с поста сменившихся однополчан.

Из соседней ячейки мгновенно выросшим грибом вылезла каска соседа-командира пулеметного расчета. Откинув плащ-палатку с Дегтяря, он бережно ветошью смахнул с диска опавшую за ночь хвою. Они лежали, глядя в открывающееся от тумана небо, и боялись пошевельнуться, боялись оторвать взгляды от тихого голубого неба, чтобы хоть на секундочку продлить тишину и мечты. Почти детские и одинаково голубые глаза впитывали в себя голубизну неба. Или может это небо становиться голубым, когда впитывает в себя взгляды солдатских глаз и их мечты об этом небе?

Высота проснулась, напоминая открывший входы муравейник. Солдаты, похожие на огромных муравьев, делали свою солдатскую работу. Ящики с боеприпасами вперед, в первую линию ячеек. Мины в низину к миномету. Продукты и воду на кухню. Командиры, собравшись на вершине, изучали карту и беззвучно шевеля губами водили по ней пальцами, изредка поднимая глаза что-то сличали с местностью. Лес наполнялся запахом пищи. Дым полевой кухни, сменяя туман, пополз над землей. Повзводно, гремя котелками и кружками, к кухне ручейками потекли солдаты.

Начинался день. А бой как всегда начался неожиданно. Война и смерть пришли с воем первого пристрелочного снаряда. Разорвав тишину, он ухнул с перелетом на тыльном склоне высоты, и высота замерла. Скорчилась в ячейках солдатскими телами, взорвалась в космос неслышными, простыми солдатскими молитвами: «Господи, сохрани, отведи, пронеси. Не в меня, не в нас, спаси!».

Финский корректировщик, не увидев разрыва, выверил прицел. И куст разрыва, подсвеченный снизу пламенем сгоревшей взрывчатки, встал на высоте. Один, второй, третий, десятый, сто пятый. Камни и земля били по каскам и перекрывающих головы солдатским натруженным рукам. Кусты поменьше от минометных мин рядами поползли от подножия высоты вверх к гнездам и рядам стрелковых ячеек. Дымила, покореженная осколками кухня, испуская дурманящий запах еды, исходила недоварившимся супом из пробитого осколками бака.

А в этом вареве корчился, зажимая рвущиеся из-под рук кишки, солдат. Ловя тухнущими глазами последний луч солнца. Гром взрывов оборвался тишиной. Задвигались, ссыпая песок с воротников шинелей, солдатские головы. Только не все. Какие-то зелеными грибами так и застыли в гнездах ячеек. Снизу, робко раздирая рыхлую, обвалившуюся тишину, защелкали одиночные выстрелы наступающих вражеских цепей. И высота ответила. Ответила стройным залпом первой линии. Рыкнула максимовскими и дегтяревскими очередями. Зажила, завоевала четким отлаженным военным механизмом. А дальше время рухнуло, потеряв свой обычный ход и превратившись в тягучее нечто тумана. Они стреляли, вставали в штыки, рвали гранаты. Иногда затихая на дне своих ячеек, птичьих гнезд. Упирались невидящими, враз почерневшими глазами в темное ночное небо. И лишь звезды, иголочными проколами золотились на черном фоне. Все реже гремели стройные залпы первой линии обороны. В овраге, раскинув ноги в добротных сапогах, оскалив в страшной улыбке разорванный осколком рот, замяв под себя сорванный со станины ствол миномета, лежал сержант, командир погибшего расчета. Выставив в небо раструб загнутого ствола разбитого дегтяря, провожал стеклянными глазами облака пулеметчик. Командира полка, наповал сраженного в грудь осколком, одного закидали в окопчике, срезав с гимнастерки петлицы со шпалами и командирские углы с рукавов, чтоб не куражились враги. Ведь это их трупы три недели гроздьями усыпали скаты и подножья высоты. Они рвались к высоте, рвались даже тогда, когда город, который защищали на этом рубеже наши солдаты, пал. Враги рвались в ненависти, отомстить им за свои потери, за бессмысленное, по их мнению, сопротивление. Командира завалили камнями - это высшая благодарность от выживших солдат. Их товарищи остались лежать в своих окопчиках, чуть присыпанные землей, почти в каждой, на своих рубежах, спустя три недели после удара первого снаряда.

Через неделю после того, как штаб дивизии сделал в своей канцелярии запись: «Высота перестала отвечать. Вероятно, все погибли». Через время, отпущенное им на жизнь. В тишине уходили немногие выжившие, прощаясь в темной туманное тишине со своими товарищами. И по-солдатски прося у них прощения. Скорбной цепочкой, мимо рядов ячеек, как по кладбищу с не зарытыми могилами, где белыми пятнами местами были лица, а иногда антрацитом блестели стеклянные глаза, провожая скорбный короткий почетный караул.

Люди появились здесь через 70 лет. Тем же скорбным маршрутом поднялись на гребень высоты. В молчаливом осознании того, что стали свидетелями подвига и трагедии. Они стали открывать присыпанные хвоей посты-могилы. В мертвой тишине ожидая возвращения вспугнутых снарядом семьдесят лет назад птиц, выносили вниз, к подножию, на руках тела тех, кто многие десятилетия буравил пустыми глазницами черепов темное небо. А может, в тишине и темноте они бесшумными тенями покидали свои посты, и собираясь в туманной ночной тишине, долго сидели у разбитой полевой кухни, и алыми огоньками цигарок, зажатых по-солдатски в кулак, пугая с дури забредшего на их высоту дикого зверя, ждали. Ждали своих внуков и правнуков! А те, придя и вынося их тела, да, именно тела, а не останки, ведь останки – это что-то, как обломки что ли. А тела принадлежат людям, не погребенным, не отмоленным, не забытым людям. Те, вынося их тела, осознали, что, когда вернутся на высоту птицы, когда защитники высоты обретут покой в общей одной на всех братской могиле, когда прогремят над их гробами салюты, сюда, на высоту, должны вернуться люди. Чтобы пройти мимо их ячеек и блиндажей, их последних постов и оставшихся после раскопов их нехитрых солдатских вещей. Чтобы осознали люди, что творилось здесь три недели осени 1941 года. Сколько вселенных оборвалось здесь на каменном пупке высоты. Чтобы поняли - долг у них и у всех нас. Те, кто выносил, поняли. Поняли и осознали. Эта высота для них стала точкой осознания своего долга и может быть своего в этом мире предназначения. И они проложили сюда дорогу, усеяли алыми звездами воронки и ячейки там, где недавно были тела павших. И лес блестит, как маяками, этими звездами. Может это и есть наши маяки осознания чего-то непонятого, чего-то упущенного, чего-то, что мы потеряли или можем потерять. (первый рубеж обороны Петрозаводска)