Воздух стоял жарким маревом над болотом словно вчерашний кисель. Воздух гудел и выл мириадами комаров, прорезался пронзительным жужжанием слепней и оводов. Иногда жужжание нарастало, перерастая в звенящий вой, и увеличившаяся до размера самолета точка стремительно, коршуном падала куда-то в центр болота и там раздавалось тяжелое «АААА-ААААХХХ». Все болотное тело вздрагивало моховым покрывалом, а на его глади, словно проеденная молью, оставалась зиять черная воронка. В этом гудящем кисельном мареве по болоту брели люди. Десятки, сотни, тысячи людей. Несмотря на жару они шли в шинелях, ватниках, куртках. Изможденные тела не согревала ни одежда, ни жаркое июньское солнце. Тучами висящий вокруг людей гнус безуспешно пытался вгрызаться в их просмоленную кострами, порохом и запахом смерти кожу. Люди даже не отмахивались, не было сил. Только когда над болотом появлялась тень пикирующего самолета, они приседали над болотными полыньями, ложились на край и жадно пили черную торфяную воду.

«Аааа Аааааххх». Шлепками оседает сорванная взрывом трясина, на зелени чернеет новая плешь воронки, а люди поднимаются и бредут дальше, окруженные черными облаками неистовствующих насекомых. Поднимаются далеко не все. Кого-то поглотило болото, кто-то просто обессилил, кто-то грязным тряпьем обматывает алую от крови культю оторванной ноги, кто-то трясущимися, черными от грязи руками запихивает в распоротый осколками живот сизые кишки.

Обессиленные, покалеченные люди, как большие муравьи сползаются к черным проплешинам воронок. Здесь есть вода, значит какое-то время есть жизнь. Иногда из строя двигающихся вереницами людей выпадает группа, подводит к воронке раненого, подтаскивает самодельную волокушу с телом, оставляет у края и не оглядываясь, пряча глаза, уходит к лесу. А вычеркнутые из списков живых остаются у воронки. Для них уже начат их личный последний отсчет.

Строй живых обтекает язву черной воды. Кто-то отводит взгляд, кто-то тихо матерится сквозь зубы, кто-то смотрит на вычеркнутых с жалостью, а большинство, машинально переставляя ноги, топает, глядя в моховое одеяло. Они четко осознают, что их судьба может оборваться у следующей черной воронки.

Однорукий сержант с перебитыми ногами приладил в котелок конское копыто с несорванной ржавой подковой, сползает до края, черпает воду и, кряхтя, высекает из трофейной зажигалки искры на сухой мох под котелком. Два командира с темными пятнами от сорванных петлиц на воротниках, имеющие на двоих две руки и ни одной ноги, топят в котелке конский жир. Трое тяжелых с распоротыми животами стекленеющими глазами тихо прощаются с голубым небом. Кто из них еще его видит снизу, здесь, с земли, уже не понять. Пожилой солдат с края воронки все черпает котелком черную воду и жадно пьет, а она вытекает, став розовой от крови из пропоротого немецким штыком живота.

Воронка стала их вселенной, их последним домом, последней кормилицей. Время для них течет своим чередом, их уже не волнуют дела живых. Время у их воронки имеет свой ход, а воронка, как черная дыра, свое измерение. Вот из строя выпали двое, поднесли к краю воронки сверток плащ-палатки и оставили. На плащ-палатке, обожженной до состояния головешки, куклой лежал человек. Приварившиеся к коже ошметки то ли танкового, то ли летного комбинезона, черное в красных прожилках запекшейся лопнувшей крови лицо. «Пить... Пить…», - стонал раненый. Сержант, варивший копыто, оторвался от своего дела, поднял голову, поморщившись от боли, просипел:

-Котелок или флягу ему оставьте, я попою. И морфия вколите, если есть, сколько не жалко. А мне вот огонек разведите и топайте.

-Ему нельзя, - извиняющимся тихим голосом сказала девушка или женщина военврач, стоявшая над плащ-палаткой с телом.

Сколько ей лет? 16, а может 60. Седые, давно не мытые волосы, черные круги под глазами, острые от недоедания скулы, потрескавшиеся или искусанные белые губы.

Сержант усмехнулся и тут же скривился от вспышки боли.

-Тем, кто здесь теперь, все можно. Нам теперь успеть бы то, до чего дотянуться можем.

Застонал и забился в конвульсиях раненый с распоротым животом, засучил ногами, сдирая до черного зеленый мох. Голова упала на обрез воды, и из рта розовой струйкой назад из человека в воронку потекла вода.

Женщина извлекла из сумки шприц с лекарством и уколола обожжённого, пришедший с ней солдат отцепил от вещмешка котелок, набрал воды и стал вливать в рот раненому. У сержанта под котелком заплясал огонек.

Обожженный с шипением выдохнул, губы изогнулись в улыбке, обнажая красивые белые зубы и окропляя их кровью из треснувшей черной корки.

-Идите, Вы там нужны, - сказал, бледнея от боли, сержант.

Над лесом садилось солнце. Люди шли, брели, ползли. Вперед, на прорыв, туда, к нашим, к жизни, к будущему.

А на болоте, будто другая вселенная, жила и умирала воронка.

Все они, все, о ком я Вам рассказал, могут встретить Вас на воинском кладбище Мясного бора. Было и копыто в котелке, и жир. Были и все эти люди. Были и те, кто вернул их к товарищам, туда, куда они не дошли, разбросав свои тела по вселенным воронок от Замошского болота до Мясного бора. Сержант, Командиры, Обожженный, Вживот, Савеля, Орел, Михална, Длинный. Все они были и есть. Есть и воронка на Замошском болоте, есть Вселенная. А вот мы-то есть или тени?