В любую войну много дерьма выливается на тех, кто самой этой войной руководит. В процессе войны каждый солдат в перерыве между боями, за кружкой чая или чего покрепче, не стесняясь в выражениях, даёт оценку действиям своих командиров. И он, солдат, имеет на это право, потому что это в него летели снаряды и пули, и его жизнь могла стать ценой побед и поражений. Сейчас, да и, наверное, во все времена, только не столь публично к оценке солдата и офицера-окопника присоединились обыватели, всякого рода эксперты. Те, кто войну видят через экраны смартфонов и планшетов, и они дают оценку действиям командиров, ссылаясь на свое видение и понимание. А вот имеют ли они право на подобное? Процесс растянут во времени и в итоге становится поводом для споров через десятилетия. Через десятилетия и столетия историки оценивают со своей колокольни, пользуясь мнениями очевидцев и сводками действий генералов и маршалов.
Я не хочу давать оценки, и я не был в важных и душных кабинетах округов и группировок, я видел жизнь и работу "окопных" генералов и хочу, чтобы их ответственность, труд и самопожертвование были оценены честно и по достоинству. Просто ли послать человека на смерть? Иногда сложнее, чем пойти самому, сложнее, если у тебя есть совесть и честь. Просто ли, одев генеральские погоны в дни войны, понимать, что любое твое решение будет оценено не только твоим командованием, но тысячами людей? Солдатами, офицерами, женами, матерями и, к сожалению, вдовами и сиротами. Просто ли жить, понимая, что по твоему приказу ежедневно люди жертвуют жизнями и твоя личная ответственность в том, что они никогда не вернутся домой. Непросто, если у тебя есть совесть и честь! И поверьте, я знаю ни одного генерала, который в отличие от досужих сплетен уже полтора года, не видя семей, живут в подвалах, кунгах КШМок, в блиндажах и разрушенных сараях. Спят по два, три часа в сутки и едят из солдатского котла, с одной привилегией - им эту еду приносят прямо на рабочее место, потому что нет времени дойти до своего кунга.
День и ночь здесь не отличаются друг от друга. Под землёй нет окон, и солнечный свет сюда не попадает. Развешанные на проводах лампы освещают жилые отсеки и шахтные коридоры вырытого в земле города. Ну пусть не города, но большого подземного хутора. Я 15 минут ходил по хитрым подземным коридорам, вконец заблудившись, двигался четко за спиной хозяина хутора.
Позывной этого генерала когда-нибудь, в другой истории, станет достоянием оценок и исторических споров. А сейчас подчинённые называют его "Отец".
- Почему? - задал я вопрос
- Потому, что по-отцовски бурчит и выдрать может, невзирая на звания и заслуги, плетьми, - улыбались мне в ответ.
Сейчас у Вас, наверное, в представлении сырые земляные коридоры, в лучшем случае обитые необструганными досками, над головой бревенчатый накат с постоянно сыплющейся за шиворот землёй и песком, грязно хлюпающий под ногами пол и земляная вонь? Отнюдь! Затянутые белой гидрофобной материей стены, телевизор и видео в солдатской столовой, горячая пища три раза в день, которую генерал может поесть максимум один раз. Отсюда до передовой несколько километров, весь вопрос в уровне профессионализма и маскировки. Это сделано солдатскими руками всего за несколько недель с начала и до конца.
Землянка или бокс, в котором он живёт, меньше любого солдатского. Нары, матрас, спальник, стойка под автомат, на сколоченном из свежих досок столе фотография семьи. Компьютер, камуфлированная куртка на стене. Все! Я видел солдат в тылу, у которых барахла в три, а то и пять раз больше, чем здесь.
Подъем у генерала ранний, очень ранний, он должен встать до противника. Оценить обстановку, принять доклады, доложить сам и руководить войсками. Мы говорили за завтраком. Думаете, отдельный стол и изыски? Нет, хотя вру, отдельный стол был в солдатской столовой. И каша из общего солдатского котла с положенной нормой масла и сахара, совсем без генеральских допов. И это не было бравадой передо мной, ему все равно, что есть.
Даже говоря со мной о серьезных военных делах, он был где-то далеко там, где его батальоны выполняли поставленные им задачи. Там, где солдаты шли на штурм или отбивали вражеское нападение, где гремели разрывы и ревели дизеля танков. И это не литературный прием для красоты слога. На столе лежали рации, из которых с бульканьем и треском, матом и отрывистыми командами звучала война. И я видел, как он слушал. Морщился, когда понимал, что что-то идёт не так. Улыбался невпопад нашей беседе, когда понимал, что где-то всё хорошо. Я понимал, что важное для меня, не очень важно для него. В оперативном зале пять минут назад сидевший передо мной усталый человек, с отвлеченным видом, вполуха слушавший меня, превратился в многорукого Шиву. Четкие команды, осмысленный жёсткий взгляд, командный пункт, как единый отлаженный механизм автомата Калашникова, подчинялся его воле, и здесь было его место. Мы разъезжались одновременно, я по своим не очень важным для него делам, а он к передовой, вперед к своим солдатам. Некогда белый, изгвазданный по самую крышу черноземом УАЗовский пикап, прыгая по разбитой войной дороге, увозил Генерала. А у меня в голове набатом гудели три минуты назад, почти шепотом, с непередаваемой болью сказанные усталым человеком слова: "Людей жалко. Как же жалко, людей!". И в этих словах была Отцовская, командирская боль и тяжесть ответственности, которая с ним теперь на всю оставшуюся жизнь.
