Листва опала, обнажив, как кости скелета, ветви деревьев. Черными росчерками голых ветвей деревья тянутся в хмурое небо. Листья, ещё несколько дней назад раскрашивая мир в яркие оранжевые, красные и жёлтые тона, превратились в черную, перемешанную с грязью кашу на дне окопов и брустверах траншей. Земля и воздух набухали, напитавшись влагой. Даже кора деревьев, почернев, стала пористой и будто сочится водой. Звуки стали глуше и объемнее, будто вязнут в воде и тумане. Тихий свист, шелест, глухой разрыв, шепот и шлепки опадающей, поднятой разрывом земли. Хлопок, треск, будто бы разрываемой огромной мешковины, и шумный горох множества хлопков, тонкий свист поражающих элементов, дробный стук по стволам деревьев, щелчки и шорох сбитых осколками падающих веток.
Дум, дум, дум - долбит где-то недалеко "автомат" "бэхи". Нашей. Чужую не услышишь далеко. Подобно кротам пехота забилась в норы. Грязь, слякоть, влажный пар дыхания в руки, ручеек сухой земли из-под наката ссыпается за шиворот. Земля гудит и вздрагивает от разрывов, выход своих и прилет чужих снарядов. Человек просто цель, мешок с кровью, мясом и костями среди горячего, лилового от раскалившей его температуры, визжащего острыми, как бритва, зазубренными гранями металла. Вой, грохот скрежет сдвигающегося наката. Рывок наверх в сырую липкую мглу. Вой, удар, пиком тугой, горячей ударной волны бросает слишком лёгкое для него человеческое тело в полет. Тупой удар в неприкрытое "броней" податливое мясо, и шипение остывающего в мгновенно вскипевшей крови металла. Сознание вспыхивает тысячей несуществующих фейерверков и гаснет во взгляде расширившихся от неудержимой боли зрачков, отражающих чёрное месиво прелой листвы.
Вспышки. Рывками, стоном, паром, хрипами уставших лёгких тело волокут вниз. Туда опять, вниз куда-то под землю. Скрип мокрого жгута, ожесточенно охватывающего конечность. Пощёчины одна за одной падают на лицо. Спасительный обморок прерывается уже не яркой, тупой, но такой сильной болью. Успокоившийся зрачок вспыхивает черным огнем и мгновенно расширяется от всепроникающей боли. Обманчивая суета рядом сидящего человека с заляпанным грязью, некогда красным крестом на передней плите "броника". Тонкая, но острая на фоне объемной общей боли вспышка укола, и паутиной спокойствия по телу разливается опьянение обезбола и противошокового.
Качающиеся в вышине звёзды, холодный свежий воздух. Взлет на два метра от земли и какая-то железяка на броне "мотолыги", неудобно упирающаяся в онемевшие тело. Рык дизеля, и убаюкивающее покачивание. Провал. Тишина. Несуетливые, приглушённые возгласы в темноте. Непривычно теплый салон буханки, качающиеся где-то между потолком и подпрыгивающими на кочках мостами носилки.
Космически нереальный свет операционной лампы выжигает глаза. Белые с синеватым отливом, кажущиеся не своими руки с черными от въевшейся грязи ладонями поверх нереально белой простыни. Маска и улетающие куда-то в туман, медленно угасающие вместе с сознанием голоса врачей. А дальше. Команды, четкая и слаженная работа "экипажа" операционного стола. Брызги крови из очищаемых и зашиваемых ран на белых простынях рисуют картины, мечту абстракционистов. Глухой звон зазубренных кусочков черного или блестящего металла различных составов и сплавов, падающих в специальные баки, набитые окровавленными грязными бинтами. И команда - как итог: «Выносите».
Опять холод и неяркий свет немногих уцелевших ламп. Отдаленные, скрадываемые толстыми перекрытиями, гулко бьющие в контуженый мозг выстрелы тяжёлых гаубиц. Блестящее, противно шелестящее неживым шелестом, почти не дающее тепла, но дающее возможность хотя бы сохранить свое тепло "космическое" термопокрывало. Стучащие от холода и отходняка зубы и сведённые судорогой синие пальцы. Беззвучно роняющая с шелестом на покрывало слезы молоденькая медсестричка и первый в этой новой или той сохранённой жизни пластиковый стакан воды, как самый дорогой нектар, падает на дно горящего Сахарой тела. Выдох, и первая осознанная мысль: "Живой!".
Медик с измятым блокнотом и пачкой сопроводительных бумаг, таких же мятых, как замученные лица стоящих сзади солдат-санитаров. И шелестом расползающиеся по стонущему, матерящемуся и воющему подвалу слово: "Эвакуация".
А дальше… машины, борта, палаты. Уже другие, пусть и усталые, но другие врачи и медсестры. Боль тупая и долгая, но со временем уходящая, сходящая на нет боль. Теплые, чистые палаты, если повезло, с телевизором и недокучающими соседями. Встречи с родными. Их тревожные и одновременно радостные взгляды, и бестолковой щебетание. Соки, фрукты, сладости и, конечно, кефир.
Но самое главное, самое трудное и обычно необходимое. Возвращение. Возвращение туда, где все это начиналось, в стылый, промозгло-сырой или высушенный до шелеста жаром грохочущий и пылающий болью грохот передовой.
