Он шел впереди. Шел по камням, обходя частые воронки. Он был обычный. Среднего роста, в немного мешковатой, но опрятно сидящей шинели. Из-под разлетающихся при ходьбе пол шинели мелькали выцветшие, застиранные солдатские обмотки и чиненые не раз, но еще крепкие ботинки. За обмотку была засунута самодельная алюминиевая ложка. Лица я не видел, но почему-то знал, что у него простое лицо, лицо доброе и усталое. Мы шли с ним по его высоте, его горе, его Голгофе, которую он разделил с сотнями своих товарищей.

Он сел на камень, повернувшись ко мне спиной, достал кисет, свернул самокрутку и закурил. В клубе дыма я на секунду, на миг увидел то, что видел тогда он. Додумал то, что видел здесь, в тишине, сам и увидел.

Обмотанная колючей проволокой и утыканная минными полями, как новогодняя елка гирляндами и игрушками, стояла в заснеженном болоте гора. Минные ловушки, рвы, выдолбленные в камне с устланным путанкой и спиралями бруно дном, страшные капканы на людей. Сотни каменных укреплений, дотов и дзотов. С немецкой основательностью и финской смекалкой и коварством оборудованные позиции и укрепления передовой линии.

Столбы дымов облаками поднимались с обратного склона высоты, где бурлила жизнь ротных и батальонных тылов вгрызшегося в скалу врага. Размеры высоты и отсутствие у нас крупнокалиберной артиллерии позволяло не очень опасаться обстрелов. В передовых траншеях наблюдатели оттирали иней с оптики биноклей и стереотруб. Живой пар человеческого дыхания растворялся в морозном воздухе.

Вокруг не замерзших еще ламбин и болотных окон, черными язвами зияющих на белом снегу, курился пар, будто это были окна в преисподнюю, наполненные чернотой человеческих грехов и злых мыслей. Замерзая у кочек, бугорками белых маскхалатов и горшками замазанных известью касок замерла штурмовая группа, ночью вышедшая на рубеж атаки.

Сперва свистом наполнился воздух над головами впадающих в забытье от холода солдат. Затем донесся грохот полевых орудий и частые хлопки минометов. В шуршании второй волны налета раздались первые разрывы, и вражеские траншеи наполнились визгом железных и каменных осколков, и зачернели сколами и впадинами воронок. Люди, разгоняя стылую кровь движением и адреналином, адским коктейлем ненависти, собственного страха и желанием жить, рванули вперед. Хлопнули первые ПОМЗы и «шпринги», крики и первые красные на белом пятна оторванных ног, развороченных животов. Первые сугробами нависшие на проволоки тела погибших товарищей, по не остывшим еще трупам которых лезли живые. Первая в секундной тишине окончания скудной артподготовки заполошная пулеметная очередь. Первый взрыв влетевшей в траншею «лимонки». Первый хрип из разорванного отточенной саперкой горла. Первый сиплый выдох пропоротого штыком легкого. Первая в упор очередь из автомата в тесноте траншеи. Все это превращается в постоянный гул и становится дыханием войны здесь на долгие дни.

Захваченный плацдарм, несколько извилистых, наспех под огнем вырытых траншей, несколько сотен метров исклеванного железом камня. Не прекращающийся вой мин и снарядов, вражеских и своих недолетов. Воздух, будто в летний зной наполненный насекомыми кровососами, наполнен пулями, жалящими даже друг друга. Воздух трещал от напряжения и злобы. Раскаленные стволы пулеметов, автоматов и винтовок. Летящие в лица горячие гильзы, рваные, раскаленные до красна осколки, визжащие рикошетами от камней сплющенные пули. Война дышала кузнечным горном, обжигая своим дыханием людей, заставляя их корчиться от боли и замирать в миг смерти.

Плацдарм корчился, как сгорающая в огне кожа. Корчился, но жил. Плевался смертью, блевал кровью и кишками. Устилал камни телами и памятниками из прострелянных, некогда белых касок, но продолжал жить.

Он шел на подкрепление, ночь второй или третьей волны. Не шел, а крался под невеселый салют осветительных ракет и трассирующих очередей. Шел, выполняя приказ. Шел, все зная о плацдарме. Поднимался на скалу, понимая, что это его испытание, его Голгофа. Выпущенная ночью наугад мина разорвалась под ногами. Он тихо шагнул в огненный куст разрыва, как в ворота вечности. Дойдя до вершины своей Голгофы и оставшись у подножья земной скалы.

Их тела еще долго рвало осколками и пулями. Землю вокруг них усыпали пули разных калибров и стран. Как уснувшие на зиму шмели, зарывались в мох на долгие десятилетия. После гибели плацдарма ни наши, ни враги не смогли убрать и засыпать их тела на ставшей теперь нейтралкой земле. Облако удушливого смрада накрывало передовые траншеи. И часовым у пулеметов иногда чудилось, что они слышат шевеление белых червей в человеческой плоти. Слепые, испуганные очереди новичков резали воздух над призраками плацдарма и их дырявыми, начавшими уже ржаветь касками, и в 42-м, и в 43-м, и в 44-м. А потом наступила тишина, тишина на долгие годы. Природа прибрала их истерзанные тела, прикрыв одеялом мягкого, как домашнее лоскутное одеяло мха. Спрятала, обрушив с брустверов разбитых траншей вековые валуны. Лес подарил им тишину, не став засыпать скалу буреломом и сохранив скорбными памятниками, нашпигованными железом деревьями. Мы, живые, почти смахнули их в пучину забвения, и вечная тишина окружила и наши души.

Я нашел его у подножья высоты, в воронке, в которую он упал. Памятником над ним возвышались три осины, скрыв тело корнями, обняв его, прикрыв от ненастья. Мы шли с ним по скале, и он спускался со своей Голгофы, а я поднимался куда-то.

За чем это писать? Зачем говорить, что не видел точно, а лишь додумал? А кто и как тогда вспомнит об этих десятерых неизвестных солдатах с горы Гонкашваара? Кто узнает, что творилось здесь много десятилетий назад? Как передать и рассказать их правнукам, что воздух здесь гудел от железа? Что до сих пор ковром лежат притихшие пули. Как описать, что видели и чувствовали они, видя, как тела их товарищей красными, кровавыми облаками разрывают мины и снаряды? Видеть, чувствовать огненное дыхание войны и зловонное дыхание смерти и продолжать сражаться? Как толкнуть наши замерзшие, закисшие от жира мозги к мысли: «А я что смог? Что смогу, если потребуется?» Как перестать себя убаюкивать сказкой о всемирном братстве и единении в экстазе демократии? Как скинуть с себя липкое, мерзкое, вонюческлизкое: «Оно мое, оно мне надо?» Как оценить сделанное ими, если оно, сделанное, перенесенное ими, не укладывается в понимание современного человека?

Мы все, каждый, как бы он не крутил сейчас у виска, читая эти строки, встанем у подножия своей Горы, встанем и пойдем на нее рано или поздно. И кому-то придется на нее идти одному, оставив у подножья машины, квартиры, дома и горы цветных бумажек и пластиковых карт. А кто-то идет по ней всю жизнь, и когда нас встретят на вершине, там решат – в вечность или в забвение. А билет не купить за все деньги мира. Его можно заработать в пути.