У природы есть настроение и эмоции, и человек, способный их чувствовать и видеть, их ощущает. Когда летом в солнечный день вдруг проливается искрящийся бриллиантами, бурный грибной дождь и над лесом выстраивается прекрасный мост радуги, природа счастлива и дарит счастье людям. Когда ливень вместе с опавшими листьями, шквальным ветром бросает косые струи в лицо, природа хмурится и гонит человека домой. У всего есть характер и эмоции, у всего, что имеет душу.

В лесу шел дождь, без эмоций, монотонный, мелкими струями водяной взвеси он висел пеленой, будто природа заснула, забыв выключить кран. Дождь был без чувств, он просто сыпал на землю. В лужах и траншеях рябью бездушных воронок растворялись капли, оставляя за собой за секунду скрывающиеся в этой ряби воронки.

Над лесом шел стальной дождь из снарядов, он так же бесчувственно начинался с восходом и шел весь день. Методично перемалывая деревья, землю, животных и людей. Стальные капли этого дождя оставляли на земле незаживающие следы воронок, вырванных из тела земли воняющих сгоревшей взрывчаткой, кровью, смертью и тиной.

Без эмоций и чувств, делая свою работу, кидал в казенник ствола орудия увесистые чушки снарядов немецкий солдат. Паря под дождем вспотевшей, мускулистой спиной, он с методичностью робота шел от ящика к орудию. Лязг затвора, рывок шнура, грохот выстрела, звон выпавшей гильзы, шаг к ящикам. В перерывах он ел солдатский обед, курил, болтал с товарищами, думал о доме и снова отправлял капли смерти, швыряя их, как дрова, в топку войны.

Так же без чувств и эмоций командир батареи - немецкий офицер, склоняясь над картой, заносил коррективы в карточки огня, внимательно слушая что-то из наушников рации. И орудия замирали на минуту, послушные его командам, и поводили длинными стволами, будто вынюхивая что-то в водяном тумане. А на другом конце у рации, укрывшись камуфляжной, изгвазданной грязью плащ-палаткой, лежал с биноклем корректировщик. У него были чувства, он проклинал упертых русских, которые месяц в полном окружении, голодные и обессиленные в этих проклятых болотах продолжали сражаться так, будто от этого зависело что-то важное для них. Он раз за разом бурчал в микрофон поправки и координаты, а снаряды все плотнее и плотнее ложились к забитой людьми лесной дороге. Когда он передавал новые координаты, огонь возобновлялся, черные кусты бесчувственных разрывов накрывали дорогу, люди разбегались, расползались по кустам, воронкам и канавам, а в наступившем затишье, оставляя погибших, вновь серой рекой текли вперед.

В серой солдатской реке темными, белыми пятнами цивильной одежды шли гражданские: старики, женщины, дети. Война разрушила их дома и согнала с насиженных мест, влив в серую солдатскую реку отступления. Немецкий корректировщик видел эти черные и белые пятна, он видел красные на белом фоне кресты санитарных повозок, запряженных людьми, видел такие же белые с красным бинты на телах раненых, но не испытывал чувств, кроме досады на дождь и свою солдатскую долю. Он выполнял приказ, методично наводя стволы орудий, сея смерть и мысленно приближая свою смену, мечтая о теплом блиндаже и горячем кофе. Очередной разрыв накрыл край колонны, выплюнул в людскую реку ведро визжащих, черно-лиловых от адской температуры стальных осколков. И они, как стая разбуженных ос, в мгновения нашли свои жертвы, утробно урча и шипя, остывая в человеческих телах. Темнота упала на лес, а дождь продолжал висеть серым влажным саваном.

Их уложили в воронку, двоих солдат, в разорванных сталью шинелях, и женщину с двумя маленькими детьми. Младшего она прижимала к груди, кусок рейнской стали, рванув на излете черный ватник на груди женщины, остывал в затихшем на всегда теле русского младенца. Второй ребенок чуть старше замер с раздробленной головой, держа мать за руку. Их так и положили на дне воронки всех троих - семью, целую, стертую с лица земли историю, целую ветвь человеческого будущего и не одну. А в их изголовье, вечными часовыми, последним парадным расчетом двое солдат. Не было речей и митингов, уложили, помолчали, посмотрели белыми от боли глазами, скрипнули зубами в сведенных до боли челюстях, осыпали край воронки закрыв тела и пошли, каждый к своему рубежу. Но у каждого навсегда в мозгу белыми пятнами на черной земле белели лица, закрываемые черным покрывалом. Я и еще несколько десятков живущих сейчас видели всех пятерых. Белые в болотной жиже кости женщины, маленький грязно-серый комок из осколков косточек младенца у нее на груди и детскую руку, навсегда зажатую у нее в руке. Двое солдат часовыми у входа в вечность. Без пафоса? Не было пафоса.

Просто разбирая этот человеческий пазл, мы нашли на груди женщины вмятую осколком икону. Я оттирал ее от болотной жижи и думал, о каких европейских ценностях нам талдычат из каждого утюга который десяток лет? Нет европейских, русских, мусульманских или японских ценностей. Есть общечеловеческие! Они просты, как мир: честность, любовь, духовность. Они в том, что нельзя быть пустым и бесчувственным, они в том, что нельзя убивать людей. В том, что смерть человека - трагедия. В том, что нормальный мужчина не может без слез и ненависти к врагу смотреть на погибших детей, стариков и женщин. Правда, она в том, что за всеми войнами в этом мире торчат уши богачей и политиков. Правда в том, что все эти уши торчат из-за границы этой страны и именно эти уши прикрываются, как шапкой-невидимкой, рассказами о каких-то размытых европейских, демократических и других ценностях. Я еще раз видел эти ценности в воронке у Новой Керести и я счастлив, что вместе со мной и мужиками это видели несколько молодых парней и девчонок. Ценности едины для всех нормальных людей, а все остальное, во имя чего убивают детей, ересь, чушь, бред. И тот, кто это продвигает ценой жизни, нелюдь!

Будьте людьми: плачьте, когда больно, смейтесь, когда весело, сопереживайте чужую боль. Не будьте глупцами, не предавайте свою Родину, не несите сюда чужое, сохраните свое. Помните о них и может когда-нибудь появится икона: женщина, прижимающая к груди младенца, маленькая девочка у ее ног и за спиной ее два ангела в солдатских шинелях.