Ровный гул мощных моторов, тихая, убаюкивающая вибрация корпуса, запахи свежей краски, масла и кожи. Шелест электрических разрядов в наушниках шлемофона. Солнечные зайчики играют в голубом небе, отражаясь от фонарей кабин, купающихся в этой глубокой синеве советских самолетов. Сосредоточенные серьезные молодые лица пилотов, давно не замечающих этой красоты. Руки на штурвале чутко откликаются на любой сигнал, который подает огромная машина.

Впереди внизу, среди редких облаков, на зелени полей и лесов черной паутиной дорог появляется город. Повинуясь прохрипевшей в шлемофоне команде, самолеты расступаются, увеличивая дистанцию в строю. Штурманы склоняются над прицелами. А небо наполняется грохотом и грязными кляксами разрывов зенитных снарядов.

Разрыв, разрыв, разрыв. Выше, впереди, ниже. Самолет вздрагивает всем корпусом, как боксер, получая пока не смертельные, но ощутимые удары. Штурман хрипит в ларингофоны: «На боевом». Мертвой хваткой руки пилота вцепились в «рога» штурвала, он как будто оседлал самого дьявола, и началась игра со смертью. Теперь все, только вперед, только одним курсом, с постоянной скоростью и на одной высоте. Вперед, как по нитке, в конце которой цель. Пятна разрывов, нащупав и как будто осознав беззащитность самолета, все ближе и ближе. Удары воздушной волны все ощутимей и чаще. Только моторы, на счастье, поют свою монотонную песню на одной басовитой ноте. Капли пота, чертя ручейки из-под шлемофона, по вискам прячутся за воротник гимнастерки, в наушниках сквозь шелест помех голос штурмана: «Еще, еще, еще». Подчиняясь неслышной здесь, на верху, команде, враз стихают разрывы.

«Внимание! Воздух!», -шипит команда ведущего. И почти сразу ударил пулемет стрелка-радиста. С мерзким воем мелькнула над кабиной хищная тень. Горохом сыпанула по фюзеляжу пулеметная очередь. Ветер потянул из дыр, сеткой паутины пулевой в плексигласа. «Еще!» - сквозь помехи выдох штурмана.

Вновь плюнул очередью и захлебнулся, как пловец на вдохе, пулемет стрелка. Кувалдой удары по крылу и опять рыскнула тень над кабиной. Закашлял, задергал в дикой вибрации правый мотор, чадным, липким дымом окуталась плоскость. «Сброс», - выдохнул штурман, и черные капли смерти сыпанули к земле. Самолет, будто расслабленно выдохнув после напряжения, дернулся и, повинуясь рукам пилота, с разворотом пошел вниз.

Безжизненной куклой в забрызганной кровью кабине висел на своем месте стрелок, ствол пулемета бесполезной палкой задрался в небо. Дернувшись, окутанный вязким черным дымом, подсвеченный бензиновым пламенем, остановился правый двигатель. Заваливаясь на правую плоскость, натужно завывая единственным мотором, самолет уходил к линии фронта.

Два хищных силуэта, как почуявшие беззащитную добычу шакалы, крались, прижавшись к земле снизу. Очередь, тень скользнула вперед и влево. Очередь, вторая тень следом.

Маленькая скомканная точка человеческого тела, отвалившись от разваливающейся в небе объятой пламенем машины, повисла под куполом белого парашюта. А в огненном облаке чадящего бензинового пламени, на одной ноте с воющим от запредельной нагрузки мотором выл, сгорающий в пламени, чей-то сын. Выли, умирая, не родившиеся дети, внуки, правнуки. Корчилось, размазывая по исковерканному железу кипящую кровь, будущее.

Хруст ломающихся под весом тела веток, удар и темнота. В мути боли рождаются голоса. Скрежет непонятных слов. Боль в ушибленном затылке и качающееся движение волочащегося по земле тела.

Разлепив слипшееся от засохшей крови глаза, он увидел в тумане медленно возвращающегося сознания две спины в серо-зеленых шинелях. Почувствовал боль в связанных его же ремнем руках и спине, отбитой о корни, по которым его волочили за ноги двое немецких солдат. Сверху было голубое небо, искупаться в глубине которого он уже вряд ли сможет.

А потом были гортанные вопросы холеного немецкого офицера и ломанный перевод очкастого, с болезненной худобой, дергающего острым кадыком, ефрейтора. Были вспышки тысячи солнц от ударов кованных сапог и спасительная тишина беспамятства. Холодная вода на лице и бессонные ночи в холодном сарае. И когда он хохотал им в лицо, скаля окровавленные осколки выбитых зубов, очумев от боли и лишившись навсегда страха, харкал на белоснежные листы протоколов допроса кровавыми сгустками отбитых легких, они, ошалело глядя на него, ежились от странного чувства непонимания и, как это ни странно, животного ужаса.

В протоколе его допроса немецкий офицер отдела разведки 1С 87-й пехотной дивизии Вермахта 22 августа 1942 года напишет: «Эскадрилья, в состав которой входил унтер-офицер, имела задачу бомбить южный вокзал Ржева, а также располагающиеся поблизости развилки дорог и пересечения железнодорожных путей. Лётчику унтер-офицеру 22 года, он является фанатичным солдатом, твёрдо убеждённым в победе. В своей манере поведения он сильно выделяется на фоне офицеров и унтер-офицеров наземных войск. Он дал эти немногочисленные показания после продолжительного допроса».

Последний раз он увидел небо, стоя у стены сарая, обессилено привалившись к ней спиной, безразлично ожидая команды «Огонь». Там, в этом сером небе, в ту секунду, когда грянул выстрел, он увидел красное знамя над рейхстагом, яркие вспышки салюта над Москвой. Увидел пацанов и девчонок, бережно, как самое дорогое, выбирающих из горелого железа мельчайшие части тел его, оставшихся в самолете, товарищей. Три недели просидев в воняющей горелым маслом, бензином и разлагающейся человеческой плотью воронке, падая в обморок от усталости и запаха, они не покидали этого своего самого главного поста. Я знаю, в эту секунду, глядя за порог земной, он улыбнулся.

Глядя на них, уже я понимал или просто очень надеялся, что здесь, в этой яме, им - будущему, которое он спас, передастся тот огонь, что горел в сердцах и душах тех ребят.

А сейчас я думаю, почему не снять фильм об этом? Рассказав Вам эту трагическую, страшную, героическую историю я не соврал Вам ни в строчке. Я, только художественно додумав насколько хватило не великого таланта, описал Вам детали. Остальное только факты, подтвержденные нашими и, что не мало важно, вражескими документами. Ясно ли из написанного, что война – это страшно? Надеюсь, да. Ясно ли, что те, 20-летние пацаны совершали подвиги ежедневно, ежеминутно, даже не задумываясь, что совершают нечто запредельно-героическое, особенно в понимании современного человека? Понятно ли, что они, не задумываясь, жертвовали собой ради своей Родины, страны, которая их вырастила и воспитала? Думаю, да. А еще мне лично ясно, что никто их не заставлял идти на муки, приставив пистолет к виску. Они жизни свои отдавали за нас осознано, ясно понимая и цену, и то, за что они ее платят. И глядя на сегодняшних 20-летних, тех, кто стоял свою вахту в мертвой яме, я думаю, что они уверены, пока уверены, что все было не зря.

Зачем мы показываем их подвиг вынужденным и совершенным не во имя, а вопреки? Зачем унижаем их бессмертные полки, показывая их вечно грязным стадом под управлением и командованием сумасшедших маньяков? Не понимаем, что не передать боль, что залив экран бутафорской кровью, можно только воспитать монстра, не боящегося уже настоящей крови. Зачем обесцениваем их жертву, показывая ее вынужденной и бессмысленной?

А в чем тогда смысл нашей жизни? Есть ли он? Задумайтесь.